Том 5

— Если успею в тяжких грехах раскаяться, господь не даст исчезнуть в муках навечно. Да, Владимир, я не шучу. Вся жизнь — бесконечный выбор. Каждый день — от выбора утром каши и галстука до выбора целого вечера — с какой женщиной встретиться, куда пойти, каким образом убить проклятое время. Все совершается после выбора: любовь, война, убийство. В последние годы я часто думаю, что управляет нашим выбором при жизни? Но кто знает, есть ли выбор после смерти? Ад? Рай? Сон? Что будет там, за краем?

«Как изменила его жизнь! Его? Я подумал о нем и не подумал о себе. Он говорит так, будто хочет не раскрыться в чем-то, не объяснить себя, какого я не знаю, а уйти от главного. Но что я хочу? Понять, кто такой сейчас Илья? Он неискренен и лжет? А смысл какой? Никто не знает, что случилось с ними в ту ночь, когда они пошли к орудиям. Теперь я наконец-то понял, что меня раздражает: я подсознательно ищу в нем прежнего Илью, хочу увидеть, вернуть того, молодого Илью, того лейтенанта Илью, а его нет. Тот Илья, которого я любил, несовместим с этим, чужим, в сущности. Да может ли так быть? А я совместим с самим собой, прежним?»

— Что же у тебя за тяжкие грехи, Илья? — спросил Васильев и, досадуя на свои вопросы, которые могли показаться чересчур назойливыми, продолжал полусерьезно: — Я не верю в загробное блаженство и обвиняю себя в страшных грехах: в бездарности, трусости и бессилии. Моя казнь — бессонница, во? уже несколько лет. Это старость, Илья. Нам уже за пятьдесят.

— Разреши не согласиться, Владимир. Все гораздо хуже, чем тебе кажется. Это последний круг перед финалом, а не старость. Я задыхаюсь, но бегу из последних сил, вижу финиш и слышу крики приветствий уже закончивших бег…

— Любишь черный юмор? Очень уж пессимистично… до неправдоподобия!

— Напротив…

Илья потрогал рюмку, поднял ее к заблестевшим чернотой глазам, посмотрел сквозь рюмку на солнечный свет зимнего окна, с длительным наслаждением вторично понюхал коньяк, сказал размеренно:

— А какая прелесть, какое упоение, какая жизнь в этом аромате. Но через год-полтора ты еще сможешь вдыхать прелестный запах так много выпитого мною разного коньяка, а я уже буду там… Как странно и страшно, не правда ли? Ты еще будешь рисовать свои картины, а от меня — ни-че-го… Был ли он? Ходил ли он по земле? Непостижимо. Немыслимо. Представь, я все о себе знаю. Но, как видишь, не бьюсь в истерике, не устраиваю трагедий, и говорить об этом нет смысла.

— Не понял, Илья.

— Знаешь, что такое фрустрация[16] бытия, Владимир? Тщетная надежда. Ожидание крушения. Все мы случайные туристы на белом свете, и каждому назначен свой срок покидать снятый номер в отеле. Кстати, у тебя в гостях я тоже не задержусь… хотя очень и очень хотел увидеть тебя.

Он засмеялся искусственным, жестяным смехом, который так раздражающе несвойствен был Илье, и, может быть, потому, что глаза его не смеялись, а сделались узкими, печально-холодными, как если бы ему вовсе не нужен был этот смех.

— Виноват, что-то я не вполне понимаю. О каком сроке ты вспомнил? — проговорил Васильев и нахмурился. — Что за год — полтора года? Кто тебе нагадал?

— Я слишком много истратил денег на клинику, чтобы верить в гадание, — ответил Илья по-прежнему спокойно. — Благодарю бога, что не завтра последний день. Мне еще дано сделать выдох…

«Последний день?» — с внезапной ясностью понял Васильев, представив Илью не здесь, в Москве, еще внешне крепким, выхоленным, элегантно-седым, сидящим сейчас в его мастерской, а где-то в знойных пригородах Рима, в его пустой вилле, на втором этаже, одиноко лежащим на застеленной простынею кровати со сложенными восковыми руками, и полуденное солнце пробивается сквозь ветви пиний под окнами в покойную тишину дома, где пахнет духотой и смертью.

«Через год-полтора? И он знает это? — И Васильев, всматриваясь в кисти Ильи, сухие, женственно ухоженные, с удлиненными стерильно чистыми ногтями, в прошлом очень сильные маленькие кисти (когда в юности он занимался гимнастикой, боксом и самбо), тотчас вообразил бессонные ночи Ильи наедине с самим собой, с одиночеством, точным знанием своего последнего срока, и, ощутив всю безысходную тоску этих ночей, подумал еще: — Я не смог бы так ждать приближения казни».

— Что за болезнь у тебя, Илья? Сердце? — проговорил Васильев, мучаясь вопросом, которого не смог избежать сейчас, стараясь не называть неизлечимую, роковую болезнь, одно лишь краткое колючее звучание которой рождало мысль о зыбкости всего в этом мире.

— Выбор был сделан не мной… Но иллюзии кончились, — с усмешкой сказал Илья. — Четыре года назад я прошел через операцию, а после нее живут пять лет, от силы шесть. Обжаловать приговор невозможно. Поэтому я знаю то, чего не знал раньше. Впрочем… я хотел увидеть тебя не для этих разговоров. Об этом не стоит.