Том 5. Дар земли

— В том, что Мария Пушкарева работает на производстве, в том, что она никогда не ссорится с мужем, и дети их уважают. Для счастья надо не только любить, но и гордиться любимым человеком. И конечно, любовь должна быть одна на всю жизнь!

— Раз и навсегда данная? Вроде нержавеющей стали? — Пучкова угрюмо усмехнулась, но сразу плотно сжала губы, и только в прищуре глаз затаилась едкая, болезненная усмешечка. — Вот так напичкают нашу сестру всякими ортодоксальными истинами, а потом мы столкнемся с действительностью — и ай-ай, как больно! Ну, а если попадется негодяй, ты тоже будешь любить его до могилы?

— Почему негодяй? — возмутилась Надя. — Я никогда не полюблю такого! — Ей представился Ахмадша, снова обретенный друг детства, и сердце ее радостно забилось. — Мне кажется, я не ошибусь в выборе.

— Дай бог! Но имей в виду: когда начинаешь строить семью только с розовыми надеждами, то очень трудно потом переживать разочарования. Иные и так смотрят: если чувство дается раз и навсегда, зачем его беречь? Никуда оно не денется. Значит, можно топтать его и о стенку бросать. Мое! Вечное! А глядь, и не осталось ничего. Я по-другому поступала: в хорошее верила, как и ты. Оно и было смолоду…

— Любовь?

— Да, безоглядная, чистая, радостная. — Машинально зацепив пальцами конец шпагата, свесившийся из кармана спецовки, Полина завязала на нем узелок, другой, третий; и потом все развязывала и завязывала их, подлаживаясь к темпу своего рассказа. — Мы в Воронеже жили. Отец заведовал пунктом «Заготзерно». Свой домик имели с садом и, конечно, с парадным. И «зало» и пианино: мы, пятеро девчонок, все бренчали понемножку. Куры, гуси, утки, амбар во дворе, словом, дом — полная чаша. Зажиточные обыватели нэповских времен. У матери гимназическое образование, большая амбиция и самодурство порядочное. Мне едва шестнадцать исполнилось, а она просватать меня норовила. Жених — правда, перестарок, вдовый бухгалтер бывшей городской управы — приезжал на извозчике, конфеты, букеты подносил. У него тоже свой дом. Мать уже обручение готовила. И в это время встретила я на катке парнишку. Звали его Вася. Рослый, кудрявый, будто баранчик, лицо чистое. Раз поговорили, другой… Я барышня, семилетку кончала, ходила в горжетке с муфтой, в ботинках высоких с меховой опушкой и собой была смазливенькая. — Пучкова быстро-быстро завязала с пяток узелков и тут же, развязывая их, исподлобья взглянула в напряженное лицо Нади. — Все проходит, а красота стирается так, что и мать родная не узнает. Одним словом, полюбили мы с Васей друг друга, в разлуке дышать не могли. На бухгалтера я глядеть не хотела. Пусть он каждый воскресный день в новом костюме, пусть с букетами оранжерейными, с шоколадами! Мне куда дороже, когда Вася принесет пакетик леденцов или сирени где-нибудь наломает. Все бы хорошо, да маменька узнала, навела справки — и на дыбы! Мать у Васи — прачка, отец — алкоголик. Избенка своя на окраине, и в ней хоть шаром покати: голый стол, куча соломы в углу. Ни одной табуретки. А сестер и братьев семь душ. Говорит мне мама, она верующая была: «Прокляну!» — «За что?» — спрашиваю. «С нищим, с голодранцем спуталась! За кудрями погналась! Ничего у него нет, кроме кудрей. И грамоты всего три класса». — «Он молодой, выучится». — «Поженитесь, дети пойдут, не до учения будет». — «Я ему помогу». — «Дура ты, дура! И ему не поможешь, и себя утопишь». — «Тонуть, так вместе». — «Зачем тебе тонуть? Порядочный человек сватается, с большим окладом, с хорошим домом. Как барыня жить будешь». — «Не хочу жить барыней! Дом мы с Васей сами и наживем, если захотим, а таких кудрей твоему бухгалтеру вовек не нажить».

Так с год тянулось. Зимой ходили мы с Васей на каток, на танцы в клуб, летом в городском саду гуляли. И носил он одну и ту же рубашку, и всегда она у него была влажная. Сколько раз я хотела спросить: «Что ты, Вася, потеешь так сильно? Почему у тебя рубашка сырая?» Но стеснялась, а когда привыкла к нему, все-таки спросила. И он мне сказал: «Это потому, Полечка, что у меня только одна рубашка. Я на вокзале грузчиком работаю. Прибегу домой, мама постирает мне ее, сразу утюгом погладит — посушит. Вот она и влажная».

Слезы заблестели на глазах Полины, но она сердито тряхнула головой и снова заговорила, так торопливо бросая слова, точно обжигалась ими.