Том 5. Книга 2. Статьи, эссе. Переводы

То, что я сейчас делала — разводила водою живую воду поэзии, разлагала целое на никогда не дающие его вторично части, здание — на материал, формулу на домыслы, четверостишие чистовика на весь черновой хаос, живого, наконец, рожденного ребенка загоняли обратно в лоно, и еще дальше — в дo-бьпие. Короче говоря, уничтожала работу поэта. Но делала я это сознательно (хотя и не без отвращения), чтобы заранее и заведомо снять с будущей, уже сущей, и скоро быть имеющей книги поэта всякую возможность упрека в «невнятице». Невнятица у пишущего только тогда, когда он сам недовнял, недоуслышал, недоувидел, то есть попросту, когда он сам в точности, а иногда и вовсе не знает, о чем говорит, — тогда смысла искать бесполезно, и всякое вникание — зря, ибо за словами — «что то», а часто — ничего. (И есть этой невнятице у нас в эмиграции один разительный пример). Но внимательный и любящий читатель сразу различит, с какой невнятицей имеет дело, с авторской маловнятностью или с собственной недостачей слуха, с авторской немощью или с собственной.

Я намеренно взяла самое трудное, сгущенное, перегруженное и на первый слух неудобочитаемое четверостишие поэмы, где показ одновременно есть мысль. Хочу устами поэта дать чистый показ, и на мой взгляд поразительный показ — падения, только что перед нами лежавшего, в пропасть.

Вниз! — обрывая рододендрон…Вниз! — с камнем, обманувшим вес,Врозь разрывая жилы, недра, —Все сокровенности телес.И труп всегда неузнаваемВ сих откровенностях нагих…

Не знаю, как другим, — мне две первых строки вписаны непосредственно в жилы. Вникнем в сопоставление «сокровенности» и «откровенности» телес. Тело, пока живо, сокровенно, то есть скрыто от нас то, чем оно и живо, и первое из этих сокровенностей — сердце. Когда мы видим сердце человека — он мертв. Просто? Просто. И всякий знал? Всякий знал. Все знали, а этот взял и сказал. Это-то и есть чудо поэта, встречаемое в нас узнаванием, равновеликим только нашему удивлению.

А вот — второе падение поэмы (первое — собирательное, показ того, как здесь падают «из года в год», из рода в род), данное падение, падение, данное в его длительности:

Сапожный гвоздь по камню свистнул…Повис, схватившись за карниз,Ногой в провал, рукой завыступ, —Врастая в пласт базальта вниз…И, ахнув, рухнул. ПовернулисьВсе оси чувств, легко, легко…Все чувства душу обманули, —Цирк несся прямо на него.…И дернул страх. Качнулись Альпы:

Он перевертываться стал.Крутились своды: свод небесныйИ каменный альпийский сводСто метров чистого отвеса,Последний тела оборот, —И грохнулся. Увлекши камни,Подпрыгнул (мертвый) — рокоча,Проснулось эхо вгрозных замках,В отрогах грянули рога.

И — только труп окровавлённыйЛежал расплющенный, как плод,В бездонном царстве Белла Донны,В гробу любовников высот.

— Где, в какой поэме, у какого поэта, так дано — падение? Стихия падения? По крайней мере я, читавшая всех поэтов, такого второго или хоть приближающегося к нему падения, во всей его потрясающей постепенности — не знаю.

Из троих, что вышли к подножью Белла Донны —И светел час был, глас был строен.Но в теневых своих правахШел вечер гор.Их было трое,

Все трое первый раз в горах.Шли. Стали вдруг на перевале.Цирк начинался из-под ног, —Жерло в жерле — провал в провале.Один сказал: «Высоко БогЖивет…»— «Ну, Магометовой тропою [41]К любителю высоких мест».Идут и вдруг над головою,Как человек, чернеет крест.

Из троих, что двинулись на вершину Белла Донны, один отказался, другой рухнул, а третий — спасся. Вот как он спасся.