Том 5. Очерки, статьи, речи

Стихи Леонида Семенова покоятся на фундаменте мифа. Я обозначаю этим именем не книжную сухость, а проникновение в ту область вновь переживаемого язычества, где царствуют Весна и Смерть.

Всем памятны у Достоевского встречи глаз, в которых обозначается тайна. В эти мгновения движение души или волнение выражает ожидание чего-то выявляющегося, приближающегося, воплощающегося: как бы где-то невдалеке прошло то, что для выражения своего не находит иных звуков, кроме музыкальных; и слова, сопровождающие происходящее, устремляют свой поток к музыке, заслоняют логику — музыкой.

Вот что в «Бесах» Верховенский говорит Ставрогину:

«— Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

— Кого?

— Ивана-Царевича.

— Кого-о?

— Ивана-Царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

— Самозванца? — вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. — Э, так вот, наконец, ваш план.

— Мы скажем, что он „скрывается“, — тихо, каким-то любовным шопотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. — Знаете ли вы, что значит это словцо: „он скрывается“? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его… А главное — новая сила идет… Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!»

Из Ставрогина Ивана-Царевича не вышло, потому что холодный зажигатель, швейцарский гражданин, укусивший генерала за ухо, был все-таки «дрянным, блудливым, изломанным барчонком». И вот, «гражданин кантона Ури висел за дверцей» в светелке. Его настигло самоубийство — марево, мнимая смерть. Случилось так, что мы знаем, до какой степени такая смерть мнима, нереальна, и вот, зная об этом, не верим смерти настоящего Ивана-Царевича.

От древности мы получили в наследство священные руны и священные переживания и поняли, чем они говорят, о чем поют. Мы узнали, что здесьскрывается узел, связующий нас с правдами религии, народа, истории, указующий страну, куда улетела Дева Астрея.

Леонид Семенов в стихах говорит о том, что такое еще не пришедший мессия, царь с мертвым ликом, царевич, улыбающийся в гробу, «темная скрыня» земли, зачинающей новый посев, сон о белом коне и ослепительном всаднике.

Мессия, и грозный и светлый, бесконечно далек, как отдаленные громовые раскаты; ожидание его требует вечных бдений, белых одежд, цветов и гулких и слепых народных толп.

Мертвого царя подъемлет на щиты близкая дружина, зрящая сквозь опущенные забрала. Ожидание воскресения крепче запирает грудь, исторгает движение души, как песню верных.

Но царь не слышит; на щитах

Он также ровен, лик без крови.Чело в венце и меч в руках,Недвижны стиснутые брови.«О, тише, верные, он спит.Сомкнуло время бездну с бездной,

И хаос мирно ворожитНад царским прахом пылью звездной.Но час настанет…»

Смертный сон царевича совсем близок и нежно волнует тех, кто просто ищет коснуться устами мощей.

Лежу я в раке убиенный,Но жив дыханием Твоим;Над плотью чистой и нетленнойЛампадный свет неугасим.

Им надо чудо. Чудо было:Просветлена нетленьем плоть.

Все так нестрашно и умилительно, как нестеровский царевич, возникший легким видением на весенней травке, возле малых березок: какой-то не окровавленный Димитрий, а маленький царевич Митя, явившийся мужичкам, с легким сердцем зачинающим лиловую весеннюю пашню. Это — так же близко, как наше знание о том, что в «светелке», «за дверцей», висит не настоящий царевич, а просто — «гражданин кантона Ури».

Не страшно прозрачное видение; страшнее несказанные муки сомнительного зачатия того, кого мать понесла в ночном сне плоти. И вопрошает дремотная мать:

Паром овеянная,Потом взлелеянная,Вся ли я прах?Хлебом засеяннаяВся в бороздах.