Том 5. Публицистика. Письма

Узнав Тойлу, Сологубы поселились в ней и полюбили ее. Я же познакомился с нею еще за год до них — в 1912 году, когда и написал два стихотворения, приехав только на два дня. Однажды мы даже выступали с Ф. К. на литературно-музыкальном вечере в Тойле. До сих пор сохранились об этом афиши.

2

Уже в те «предвоенные» годы сказывалось в Сологубе утомление:

О, безмерная усталость!Пой на камнях, на дорогеО любви, о светлом Боге,И зови, моя усталость,На людей Господню жалость.

Еще бы было не жалеть их, если они не постигали слов поэта:

С вами я, и это — праздник, потому что я — поэт.Жизнь поэта — людям праздник, несказанно-сладкий дар.Смерть поэта — людям горе, разрушительный пожар.…Или ваша дань поэту — только скучный гонорар?

Но и гонорар-то платили далеко не по заслугам, ибо —

Моей свинцовой нищеты

Не устыжуся я нимало,Хотя бы глупым называлаЗа неотвязность нищетыМеня гораздо чаще ты.

Кто эта «ты» — подруга или родина? Первая едва ли бросила бы подобный упрек любимому; она была для этого слишком умной и деликатной женщиной, да и вообще, нищета — понятие относительное. По тогдашним условиям, Сологуба можно было счесть, пожалуй, богатым человеком. Вот родина скорее могла бы его укорить, сама давая крохи, что он не имеет роскошных вилл в духе — некоторым образом близкого ему — Габриэле Д'Аннунцио…

Недаром поэт горько сетует в своем триолете:

В иных веках, в иной отчизне,О, если б столько людям яДал чародейного питья!В иных веках, в иной отчизнеМоей трудолюбивой жизниДивился б строгий судия.В иных веках, в иной отчизнеКак нежно славим был бы я!

Но не только в России, где продажная критико-кретинская бездарь, — классическая свинья в апельсинах, — всячески поносила могущественного своего же русского поэта, и вместо того, чтобы гордиться им, глумилась по своему хамскому обыкновению.

И поэт презрительно-спокойно заявлял:

Звенела кованая медь,Мой щит, холодное презренье,И на щите девиз: Терпенье.…И зазвенит она и впредьВ ответ на всякое гоненье.

И добавлял, обращаясь к печали:.

Так пой же, пой, моя печаль,Как жизнь меня тоскою нежит.Моя душа тверда, как сталь,Она звенит, блестит и режет.

И, чувствуя, что в сердце своем носит солнце, страстно вопрошал:

Солнце, которому больно!Что за нелепая ложь!Где ты на небе найдешьСолнце, которому больно?

И глаголил насмешливо-примирительно:

Благослови свиные хари,Шипенье змей, укусы блох,—Добру и Злу создатель — Бог.…Прости устройство всякой твари.

И — подвижнически:

В безумно-осмеянной жизниВласти не дай укоризнеСтрадающий лик отемнить.

И — в мудрой гордости:

Да будут вместо жизни книгиНаградою железных дней.…Покорен я в железном иге.

Не самоубийством же было, в самом деле, кончать из-за «свиных харь» критических тварей:

Ты гори, моя свеча,Вся сгорай ты без остатка,—

Я тебя гасить не стану…

Пленительная лесистая дорога из Тойлы в Иеве влекла его к себе, и часто, в полном одиночестве, он бродил по ней:

Что может быть лучше дороги леснойВ полуденной, нежно-спасающей мгле!Свой дух притаился здесь в каждом стволе.

И, созерцая природу, мыслил:

Здесь учиться людям надо, как любить и петь.

Петь, как птичка, потому что —

Сила звонкой песни сотрясает тело птички,Потому что песня — чарованье переклички,В трепетаньи звуков воплощенная мечта.

Тем людям учиться надо у птички, у одного из которых спросил:

Чем же ты живешь?

Возвращался он с прогулки поздно, когда уж

Огонек в лесной избушкеЗа деревьями мелькнул.

И —