Том 5. Публицистика. Письма

Помещик из Бессарабии, бывший в те дни по делам в Бухаресте и узнавший случайно о моем новом знакомстве, нахмурил брови, поднял указательный палец, помахал им передо мной и кинул предостерегающе: «Берегитесь!» Затем он поведал мне, являясь ее родственником, целую занимательную историю выхода замуж за видного генерала и жизни ее с ним. Оказывается, генерал был неисправимым ревнивцем, а его жена, как нарочно, давала немало поводов к ревности. Дошло до того, что, уезжая на службу, муж приказал кучеру, если в его отсутствие барыня прикажет заложить лошадей для катанья по городу, приказанье ее исполнять, но нигде не останавливаться — ни у магазина, ни у кафе, ни у знакомых, — и возить ее от и до собственной квартиры. Солдатам же, стоявшим у подъезда на часах, было строжайше приказано никого без генерала не впускать в особняк. И, однако, несмотря на столь радикально принятые меры, генерал однажды возвратясь внеурочный час, застал у себя в квартире молодого человека, бывшего офицера русской армии, весело разговаривавшего с его женой.

Она нисколько не растерялась и демонстративно представила гостя хозяину дома. Генерал же, не подавая руки посетителю, придя в ярость, велел денщику позвать нескольких солдат, вывести злополучного гостя во двор и там жестоко избить его прикладами. После такой расправы несчастный более двух месяцев пролегал в больнице, а возмущенная жена, каким-то чудом избежавшая генеральского гнева, уехала к родным и якобы поместила в одной из газет письмо, в котором выражала свою любовь и сочувствие пострадавшему поклоннику и негодование мужу. Генерал, успокоившись, не знал, как лучше замять всю эту пренеприятную историю и не предпринимал ничего к водворению в свой дом разгневанной супруги. Она же ежедневно навещала избитого в госпитале и обещала ему, когда он поправится, поселиться с ним вместе, разведясь с мужем.

Время шло, больной выздоровел и стал подыскивать уютную квартирку, а, найдя ее, любовно и продуманно мебилировать. А когда все было готово и оставалось только въехать в новое жилище и начать новую жизнь, легкомысленная и злая кокетка неожиданно вернулась к мужу, примирившись с ним, пустив в ход все свои чары, и оставила нового возлюбленного, что называется, с носом… А спустя месяц официально развелась с мужем, став невестой уже румына-майора.

Для более полной характеристики этой женщины мой знакомый бессарабец рассказал мне один случай когда как-то в ресторане зашла речь о женских слезах и когда эта милая особа предложила одному адвокату — на крупное пари — намочить — и добросовестно! — весь платочек беспричинными слезами. И тут же в разгар шуток и веселья, вдруг горько расплакалась, да так реально, что собеседники не на шутку струхнули и ей посочувствовали, давали валерьянку и не знали, как успокоить. Она же, как внезапно разрыдалась, так же скоро и успокоилась, стала беззаботно смеяться и показала платок, насквозь промоченный слезами. «Женские слезы, — глумливо пояснила она одураченному обществу, — ровно ничего не стоят и ровно ничего не доказывают. Я могу, например, плакать в любой час дня и ночи и горжусь этим своим умением».

«Так вот какова моя поклонница, это становится уже интересно», — заметил я помещику и, поблагодарив его за исчерпывающую характеристику, с удвоенным удовольствием направился к ней в отель.

4

Пережив 28 марта 1934 года довольно сильное землетрясение, дав вечер стихов при безвозмездном, дружеском участии неоднократно воспетой мною Л. Я. Липковской, жившей в тот год в столице Румынии со своим молодым мужем-датчанином Свэном, распростившись со всеми своими многочисленными друзьями, в том числе с Еленой Ивановной Арцыбашевой, вдовой писателя, и златокудрой красавицей-поэтессой и меценаткой Ольгой Мими-Вноровской, издавшей мой «Рояль Леандра», я на Страстной неделе вернулся

патриархальный, не по заслугам проклятый Пушкиным наивно-уютный Кишинев, к себе на «страду Бритиану», где мы с Ирис занимали прелестный особнячок в тенистом саду у одной моей радушной и верной почитательницы, на голову выше меня самого ростом, дородной и картинно-красивой, обладательницы драматического сопрано громадного, как и вся она, диапазона.

В Кишиневе уже весна была в полном разгаре, и золотое ананасное солнце заставило всех давным давно позабыть про пальто. Гуляя в вечерние часы по длинной, — до трех километров, — и широкой Александровской улице со своей неизменной спутницей, тоже местной поэтессой и кабаретной певицей, стройной и высокой брюнеткой с синим отливом в волосах, барышней-полькой, самозабвенно читавшей мне вслух во время наших бесконечных прогулок свои очень слабые, но и очень нежные стихи, вдохновляемый пламенной южной весной и близостью грациозной и изящно-жеманной Виктории, я вскоре окончательно позабыл свою бухарестскую генеральшу и наши прогулки с нею по совсем старинной Calea <нрзб.>, и темы наших разговоров, и она сама, женщина, так сказать, из разряда «роковых».