Том 5. Публицистика. Письма

Вот для этого-то я и достал с полки книжку Фофанова, современника Надсона, которого высоко ценил сам Надсон, чтобы сделать несколько знаменательных из нее выборок, могущих сказать сами за себя больше, нежели я стал бы пытаться прозой хвалить стихи! Но прежде, чем сделать это, припомню кстати эпизод, происшедший в 1912 году в Москве за ужином после моего концерта в «Эстетике». Присутствовавший на этом ужине ныне покойный профессор С. А. Венгеров, говоря о Надсоне, всячески его восхвалял и защищал от нападок моих и Валерия Брюсова, читавшего на моем вечере стихи, мне посвященные.

«Понимаете ли, — говорил Венгеров, — что, читая Надсона, чувствуешь не только тоску, но и ужас…» Тогда Брюсов саркастически заметил: «Если в темноте меня схватят за горло, я тоже почувствую ужас. Следует ли, однако, что этот ужас художественного происхождения?..» Ясно: если Надсон не был художником, то «ужас» его был несколько иного порядка.

Я раскрываю томик Фофанова на первой странице, украшенной его автографом. Дата — 23 мая 1908 года, мыза Ивановка, на станции Пудость:

НА ПАМЯТЬ ИГОРЮ-СЕВЕРЯНИНУ

Это в юности всё было,Прежде я не так любил.И одно мне изменило,Я другому изменил.Эти струны, эта книжка —Грезы юности былой…Но теперь амур-мальчишкаСтал и взрослый и седой.Потому-то сердцу больно,Вьюга веет на душе,И следы любви невольно

Я ищу на пороше.

Той любви своей юности искал престарелый поэт, гостя у меня на даче, когда на нашей «изношенной земле», под «золотой лазурью», «весною, в Божьи именины, тебе веселый праздник дан: в твоем саду цветут жасмины, в твоем саду журчит фонтан», когда над «огненной урной тюльпана» светит «молодая луна», когда

Весь заплакал сад зеленый,Слезы смахивают кленыНа подушки алых роз.Порвана последней тучкиЛегко-дымчатая ткань.И в окно уносят ручкиЮной бабушкиной внучкиОрошенную герань…

когда

Едва-едва забрезжило весной,Навстречу вешних дней мы выставили рамы.В соседней комнате несмелою рукойМоя сестра разучивала гаммы.Духами веяло с подержанных страниц,—

И усики свинцово-серой пылиВ лучах заката реяли и плыли,Как бледный рой усталых танцовщиц…

И не хотелось ли поэту, вспоминавшему свою молодость, заключенную в монастыре лет, сказать ей:

Быть может, тебя навестить я придуУсталой признательной теньюВесною, когда в монастырском садуЗапахнет миндальной сиренью?

Опечаленно вспоминает он дальше:

Тихо бредем мы четой молчаливой,Сыростью дышат росистые кущи…Пахнет укропом, и пахнет крапивой,Влажные сумерки гуще и гуще……Верно, давно поджидает нас домаЧай золотистый со свежею булкой.

Глупое счастье, а редким знакомо…

И не подумал ли он, смотря на осенеющий парк Ивановки:

Полураздетая дуброва,Полуувядшие цветы,Вы навеваете мне сноваМеланхоличные мечты.

О музе прежних дней, о которой он сказал когда-то:

Увы, ей верить невозможно,Но и не верить ей нельзя.

О, молодость Фофанова, когда

Заслушалась роза тюльпана,Жасмин приклонился клилее,И эхо задумалось странноВ душистой аллее.

Теперь же

Время набожно сдувает

С могильных камней письмена.

Вспомнились и давние незабудки, не увядшие на. клумбе воспоминаний:

Не грели душу сны живые,Лишь доцветали на окнеДве незабудки голубые,Весною брошенные мне…

И в те ли дни встретился он впервые с любовью, которой сказал:

С тоской в груди и гневом смутным,С волненьем, вспыхнувшим в крови,Не повторяй друзьям минутнымПечаль осмеянной любви.Им все равно: они от счастьяНе отрекутся своего,Их равнодушное участьеБольней несчастья самого.