Том 6

Не знаю уж почему, но Опс стал считать безусловным хозяином не Котю и, конечно уж, не писателя, а меня; мы даже отпраздновали втроем его премилую передачу под полную мою пожизненную опеку; все детство мечтал я иметь собаку, а предки всегда говорили, что «с такими неусидчивыми отметками не видать тебе, как своих ушей, нудила ты на букву «м», ни пса, ни котенка… даже не разводи мудянку на букву

«н» – никаких не будет в доме зверей – ни бурундучков, ни кенарей, ни черепах, включая золотых рыбок, хватит с нас соседей».

Опс наверняка въехал, что я официально передан в полное его распоряжение – с правом круглосуточного пользования служебными с моей стороны услугами… причем воспринял он случившееся без удивления и выражения благодарности двуногим домашним людям, то есть меланхоличному Коте и мне, послушному камердинеру, кухарке, компаньону на прогулках, ветеринару, выдавливающему пальцем в напальчнике какие-то там в очке боковые железы, чтоб избавить их от излишков секреции… потому что, как говорила Г.П., некастрированные кобели, очень редко в отличие от хозяев имеющие половые акты, чувствуют в заду жжение, присаживаются, трутся об землю или об половицу… если, скажем, я не спешил дать Опсу пожрать или вывести отлить, он не тявкал, не повизгивал – просто давал понять, что крайне удивлен моей нерасторопностью и весьма недоумевает… говорю это без всякого кокетства.

Само собой, в положенные дни мы втроем, но без писателя, ездили на кладбище, поминали погибших; вопреки распоряжению В.С. никакой стражи там, конечно, не было; уже на третий день стало заметно меньше громадных букетов роз, гвоздик, левкоев и закавказских хризантем, явно растасканных для распродажи шестерками торговок.

Купив новую японскую тачку, я с Опсом сразу же свалил из каменных гнездовий города на дачу, унаследованную Котей; слава богу, Г.П. не схоронила под штукатуркой и обоями огромные сосновые бревна сруба, дышавшего в жаркие дни пьянящими душу смолой и хвоей.

Кроме Опса, ни одну живую душу – даже телок или милых теток – не желал я там видеть… ежедневно бродили мы с ним по лесу… я возился на участке, собирал толстые сучья, выкопал под помойку новую яму… взял у соседки, престарелой актрисы, адреса трубочиста и сантехника… так что к зиме готовы были у меня отличная чугунная печь и система отопления… чаще всего просто валялся на койке: читал, очухивался от московской суеты, отдыхал от напряга нервишек и успокаивал душу, поскуливавшую от тоски… и не вытеснял, как говорят психоаналитики, а сознательно старался вышибить из мозга мысли о неизбежной – и желанной и устрашавшей – встрече с Марусей.

Почему-то я продолжал откладывать звонок к предкам; сознавал, что это не естественно, уродливо, подловато, но ничего не мог с собой поделать; старался обо многом забыть, для чего бросался в разноязыкие книги гениев – прозаиков и поэтов; вот кто был призван до таких доходить высот и глубин Языка, в которых из-за крайней разряженности или, что одно и то же, полнейшего отсутствия воздуха перехватывало дыхание, не делая его невозможным, наоборот, прибавлявшим сладостной животворности; часто возился со словарями, зазубривал иероглифы, совершенно балдея от философичности и поэтичности китайской письменности; если на то пошло, штудии эти были любимым делом давнишней, во многом нелепой и весьма незрелой моей жизни.

Когда бродили с Опсом по лесу, раз навсегда стало ясно, что чудеса Творенья – деревья, мхи, трава полян, кусты, цветы, бабочки, мотыльки, жучки, белки, птички – милее мне скопищ новостроек и людских толп, очумевающих от тягомотины погано устроенного быта, обрыдшего труда, деловой спешки и попсовых зрелищ… душа вдали от города преисполнялась простым покоем и беззаботной волей… особенно тогда, когда упивалась чудом, скажем, одного лишь багряно-желтого листика, столь невесомо и неслышно с березы слетавшего, словно наделен он был способностью медлить, медлить и медлить перед разлукой с родной веточкой… подолгу стоял перед молчаливой толпой кротко увядавших Иванов-да-Марусь… словом, на каждом шагу обмирала душа от волшебных художеств Творца, некогда создававшего и наделявшего чудесами устройств и раскраски идеальные образы будущих видов Творенья… если бы в те моменты какой-нибудь большой ученый вздумал потребовать у меня серьезных научных аргументов насчет происхождения красоты всего живого, то я бы не смог защитить темных и наивных моих представлений, – просто рассмеялся бы как раз из-за отсутствия «научных» доказательств сотворенности природных совершенств… и радовался бы, как дитя, сообщенному баушкой присутствию в душе веры, никогда нисколько не нуждавшейся в знании.

К слову говоря, что-то, необъяснимо что именно, удерживало меня от поездки на могилу баушки, захороненной рядом с дедом… а поступить наперекор какому-то тормозу – никакого не было желания.