Том 6

В Усть-Ижору я добирался на попутных военных машинах. На попутных же вернулся и в Ленинград. Мы с Верой распечатали пакет Данилина. В нем были рис и банка консервов. Он отдал мне, думается, не менее трети своего месячного пайка.

Райком партии разобрался наконец в моем «деле». Решение собрания, продиктованное злобой редактора, было отменено, или, точнее, не утверждено; на бюро райкома люди — старые большевики, руководители крупных предприятий, настоящие коммунисты — только пожимали плечами, когда инструктор докладывала им это «дело».

— Он что, чудак, этот ваш редактор? — сказал один военный в высоком звании. — Послал «молнию» через лед и думает, человек на экспрессе к нему явится в таких условиях, когда через этот лед люди едут и не знают, доедут ли вообще.

«Докладная записка» на бюро райкома уже не фигурировала, поскольку странно было бы наказывать людей за то, что они выполнили требование Устава партии и высказались, как считали необходимым высказаться; и «пораженчество» отпало, поскольку оно опровергалось многими десятками наших корреспонденций с фронта, опубликованных в газете. И естественно, никто не помянул ненавистных редактору наших сапог, потому что каждый нормальный человек знает, как гремят кирзовые красноармейские сапоги, даже если будешь стараться ходить в них на цыпочках.

Вся эта муть, связанная с именем Золотухина, позади; начинается весна. Карточек, правда, у нас с Верой нет, и, чтобы не умереть с голоду, чтобы хоть раз в день поесть чего-нибудь, надо ходить, много ходить. Ходить к знакомым командирам частей — к пехотинцам, артиллеристам, минометчикам. Ходить пешком, показывая на контрольно-пропускных пунктах оставшийся у меня пропуск в штаб 55-й армии или просроченные удостоверения «Ленинградской правды». Ходить десятки километров в день.

3

В мои блокноты, точнее, в листки серой газетной бумаги, сложенные наподобие записных книжек, стекается интереснейший материал. Куда девать его? Хмурый, насупленный и вместе с тем предобрейший Арон Наумович Пази, редактор Ленинградского радиокомитета, пригласил поработать для них, для радио. Не скажу, чтобы ото было мечтой моей жизни. Работа для радио меня не привлекала никогда: пишешь-пишешь, стараешься, а все это за несколько минут вылетит в трубу; затем иди в бухгалтерию и получай гонорар. Совсем другое дело газета, в которой каждую свою заметочку ты можешь прочесть и перечесть; мало того, подойдя к уличной доске, на которой наклеен помер с твоей заметкой, ты можешь видеть, как ее читают, можешь сам убедиться, заинтересовала она читателей или нет.

Но ничего не поделаешь. Материал пропадает — это с одной стороны, с другой же — сурова правда жизни: карточек на хлеб, на продукты нет, а без этой, пусть до крайности скудной государственной выдачи, в Ленинграде не прожить. И при ней-то люди все еще умирают и умирают, хотя нормы заметно прибавлены.

Пази пообещал как можно быстрее оформить меня в штат, чтобы уже через день, через два я смог получить карточки. А пока пусть я пишу, «радиотрубе» очень нужен материал. За его подписью мне выдали удостоверение все на той же рыхлой газетной бумаге, подтверждающее, что податель бумаги «действительно является нештатным корреспондентом редакции «Последних известий» Ленрадиокомитета».

Ноги ходят плохо. Все реже думаешь о походах в Колпино или на Пулковские высоты. Начинаешь обозревать пространства в менее длинном радиусе вокруг себя. Что-то, например, происходит в Ботаническом саду. Прекрасный был у нас в Ленинграде Ботанический сад. Жив ли он, мертв? Где его люди? Что с пальмами, викториями-региями? Необыкновенности происходят сейчас всюду. На заводе хирургических инструментов вместе со скальпелями и пинцетами научились выпускать тщательно, по-медицински отделанные кинжалы для партизан и разведчиков, этакие светлые острые лезвия с черными эбонитовыми рукоятями. Завод полиграфических машин выпускает пулеметы. А под новый, 1942 год нашлись, оказывается, энтузиасты, не пожелавшие склонять свои головы перед обстоятельствами, и в подвальных помещениях Дома культуры имени Горького устроили для ребятишек традиционную елку. Возле елки детям раздавали по ломтю хлеба и по куску сахару, который взрослые отняли у себя; при свете цветных лампочек ребячьи голоса, как всегда, пели трогательную песенку: «В лесу родилась елочка». А вместе с тем писатель, встреченный мною в промороженном вестибюле радиокомитета, один из тех, с кем сентябрьской ночью я познакомился в доме А. Н. Толстого в Пушкино, рассказал о жуткой свадьбе, устроенной какой-то его знакомой тоже на рубеже двух годов. «Как можно, — говорил он, пошатываясь от голода и крутя пуговицу моей шипели, — как это можно? Там пили и ели, в ее доме орали пьяными голосами. А что они пили, что ели? Откуда взялось все, у кого отнято? Кто должен был умереть во имя их сатанинского веселья?»