Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Наступил, правда, момент, когда появление на сцене Алисы Башельри разбудило и расшевелило гостей. У дверей зала теснились любопытные, которым хотелось увидеть на эстраде малютку диву в коротенькой юбке, с полуоткрытым ротиком, моргающую длинными ресницами, словно от удивления при виде всей этой толпы. «Эх, булочки горячи, только вынуты из печи!» — замурлыкали юные завсегдатаи клубов, повторяя лихой жест, которым певица заканчивала куплет. Заторопились университетские старички, бодро семеня ножками и поворачиваясь менее тугим ухом, чтобы не упустить ни слова из модной пикантной песенки. Но какое же постигло всех разочарование, когда «поваренок» начал своим звонким, но короткого дыхания голоском исполнять сильную арию из «Алкесты»,[28] вызубренную с помощью Вотер, которая сейчас подбадривает из-за кулис юную ученицу!

Лица вытягиваются, черные фраки исчезают и снова начинают блуждать по гостиным, чувствуя себя теперь несколько свободнее, ибо министр не наблюдает за ними — он удалился в глубь самой дальней гостиной под руку с г-ном де Боэ, совсем одуревшим от такой чести.

О вечное ребячество Амура! Пусть за вами двадцать лет адвокатской практики, пятнадцать — парламентской трибуны, пусть вы умеете настолько владеть собой, что даже на самых бурных заседаниях, когда вас яростно перебивают, вы сохраняете свою заветную мысль и хладнокровие морской чайки, охотящейся за рыбой и в самый большой шторм, но если вами завладела страсть, вы окажетесь слабейшим из слабых, таким жалким и трусливым, что станете с отчаянием цепляться за руку какого-нибудь болвана, только бы не слышать ни слова критики по адресу вашего кумира.

— Простите, мне надо идти… антракт…

И министр исчезает, а молодой регистратор ходатайств и прошений снова и уже навсегда превращается в незаметного мелкого чиновника. У буфета возникает толкотня, и по блаженному выражению лиц всех этих несчастных, которые вновь получили возможность двигаться, Нума, пожалуй, вообразит, что его подопечной выпал огромный успех. Его обступают со всех сторон, его поздравляют. Божественно! Восхитительно!., (о никто не говорит ему с достаточной определенностью о том, что его волнует, и наконец он завладевает Кадайяком, который проходит мимо него, сторонясь густой толпы и отстраняя ее рычагом своего мощного плеча.

— Ну, что скажете?.. Как она, по-вашему?

— Кто?

— Да эта малютка… — произносит Нума деланно безразличным тоном.

Но тот, стреляный воробей, догадывается и, не колеблясь, бросает в ответ:

— Просто откровение…

Влюбленный краснеет, как будто ему двадцать лет и в ресторане Мальмюса «старожилка для всех» жмет ему под столом ногу.

— Так вы полагаете, что в Опере…

— Разумеется!.. Только надо хорошего показчика, — говорит Кадайяк, беззвучно смеясь по своему обыкновению.

И пока министр бежит поздравлять мадемуазель Алису, хороший показчик продолжает держать курс на буфет, который уже виднеется в обрамлении широкого зеркального стекла без амальгамы в глубине зала с панелями темного позолоченного дерева. Несмотря на строгость отделки, на величественный и надменный вид метрдотелей, завербованных, без сомнения, из числа недоучившихся студентов, дурное настроение и скука рассеиваются перед огромной стойкой, уставленной хрусталем, фруктами, пирамидами сандвичей, сменяются — ибо человеческое вступает наконец в свои права — жадностью и обжорством. В любое свободное местечко между двумя корсажами, двумя головами, склоненными над тарелочкой с куском семги или крылышком цыпленка, просовывается чья-нибудь рука за стаканом, вилкой, булочкой, задевая напудренные плечи, рукав фрака или блестящего жесткого мундира. Начинаются шумные разговоры, глаза блестят, шипучие вина превращаются в звонкий смех. Слова и фразы перекрещиваются, речи прерываются, раздаются ответы на уже позабытые вопросы. Из одного уголка доносятся негодующие восклицания: «Какая мерзость! Какой ужас…» — это ученый женоненавистник Бешю продолжает поносить слабый пол. Неподалеку спорят музыканты:

— Ах, дорогой мой, вы отрицаете увеличенную квинту.

— Правда, что ей всего шестнадцать?

— Шестнадцать лет в бочке да еще несколько годков в бутылке.

— Майоль!.. Да что говорить о Майоле?.. Кончился, выдохся. И подумать только, что Опера каждый вечер платит за это две тысячи франков!

— Да, но он покупает билетов на тысячу франков, чтобы работала клака, а остальные Кадайяк отыгрывает у него в вкарте.

— Бордо… Шоколад… Шампанское…

— …прийти и объясниться на заседании комиссии…

— …слегка подхватив сборки белыми атласными бантиками…

Немного дальше мадемуазель Ле Кенуа, окруженная целым обществом, расхваливает тамбуринщика иностранному корреспонденту с наглым и плоским лицом шумахера, уговаривает его не уходить до конца, бранит Межана, который ее не поддерживает, обзывает его ненастоящим южанином, французиком, ренегатом. Рядом группа гостей, завязавших политический спор. У одного ив них искаженный гримасой ненависти, брызжущий слюной рот, из которого слова вылетают, словно отравленные пули.

— Все, что может придумать самая зловредная демагогия;..