Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Розали, напротив, не пропускала ни одного воскресенья, приходила пораньше, счастливая тем, что может обрести в родительском доме семейный уют, которого ее лишала в доме мужа слишком открытая официальная жизнь. Г-жа Ле Кенуа обычно еще не возвращалась из церкви, Ортанс тоже отсутствовала: она сопровождала мать или была с друзьями на музыкальном утреннике. Розали могла быть уверена, что застанет отца в библиотеке — в этой длинной комнате с книжными полками по всем четырем стенам, сверху донизу: там он уединялся в обществе немых друзей, мудрых, безмолвных собеседников, единственных, кто не докучал ему в его неутихающем горе. Старый юрист не садился в кресло с книгои, он расхаживал вдоль полок, разглядывал какой-нибудь роскошный переплет и так, стоя, читал иногда целый час и даже не замечал этого, терял представление о времени, не ощущал усталости. Завидев старшую дочь, он слегка улыбался. Не будучи болтливыми, они обменивались двумя-тремя словами, а затем она тоже принималась перебирать книги любимых авторов, выбирала одну и перелистывала ее рядом с ним при уже скуповатом дневном свете у окна, выходившего на большой двор — один из типичных дворов квартала Маре, где в воскресной тишине, не нарушаемой торговым шумом, гулко раздавался колокольный звон соседней церкви. Иногда отец протягивал ей полуоткрытую книгу.

— Прочитай…

И отмечал ногтем нужное место. А когда она дочитывала, спрашивал:

— Правда, прекрасно?..

Для молодой женщины, которой жизнь предлагала весь свой блеск, всю свою роскошь, не было большей радости, чем часок, проведенный с пожилым, всегда печальным отцом, с которым, кроме дочернего обожания, ее связывала и глубокая духовная близость.

От него Розали унаследовала прямоту, чувство справедливости, благодаря которому она всегда была такой смелой, а также тонкий вкус, любовь к живописи и к хорошим стихам. Хотя Ле Кенуа всю свою жизнь листал Уголовный кодекс, человек в нем не окостенел. Мать Розали и любила и чтила, но в то же время всегда возмущалась ее крайней ограниченностью, чрезмерной мягкостью — мать даже в своем собственном доме как бы не существовала; возмущало Розали и то, что горе, возвышающее иные души, пригибало ее к земле, погружало в повседневные бытовые заботы, во внешнее благочестие, в хозяйственные мелочи. Она была моложе мужа, но казалась старше из-за того, что вела разговоры, на какие способна простоватая женщина да к тому же еще старая и унылая, а потому искавшая у себя в памяти теплые закоулки прошлого, образы далекого детства в южной солнечной усадьбе. Она стала очень набожной. После смерти сына она старалась убаюкать свое горе в тихой пдохладе, в сумерках, в приглушенных звуках высоких церковных приделов, словно в монастырском покое, который оберегают от кипения жизни тяжелые, обитые мягким двери. Горе породило в ней благочестивый и трусливый эгоизм, опирающийся о налои, чуждый житейских забот и обязанностей.

Когда в их жизнь вошла беда, Розали, уже взрослая девушка, поражена была тем, что родители так по-разному переживали ее: мать от всего отвернулась, ушла в плаксивое благочестие, отец стал черпать силы в исполнении долга. Более нежная любовь Розали к отцу была выбором ее разума. Брак, совместная жизнь с южанином, его хвастовство, его ложь, его безумства делали для нее еще более отрадным убежище, которое она обретала в тихой отцовской библиотеке, где можно было отдохнуть от жизни в грандиозных меблирашках — в холодной, официальной казенной квартире министерства.

Пока они с отцом мирно беседовали, где-то с грохотом распахнулась дверь, зашуршали шелковые юбки — это вернулась домой Ортанс.

— А, я так и знала, что ты здесь!..

Ортанс не очень-то любила книги. Даже романы читать ей было скучно: они были для нее недостаточно романтичны. Минут пять она, не снимая шляпы, покружилась по комнате.

— Духота здесь от всей этой бумаги!.. Ты не находишь, Розали?.. Ну пойдем, посиди со мной. Ты уже довольно побыла с папой. Сейчас моя очередь.

И она увлекла ее в свою комнату — их общую комнату. Розали жила в ней до двадцати лет.

Пока они с часок приятно болтали о том, о сем, она разглядывала вещи, которые составляли часть ее самой: кровать с кретоновыми занавесками, пюпитр, этажерку, книжный шкаф, где от заглавий книг, от ребяческих безделушек, любовно сохранявшихся здесь, на нее снова пахнуло детством. Она встречалась со своими прежними мыслями во всех углах этой девичьей комнаты, более кокетливой и нарядной, чем в ее время: новый ковер на полу, ночная лампочка с абажуром в виде чашечки цветка под потолком, хрупкие столики — рабочий, письменный — всюду, куда ни посмотришь. Комната была наряднее, но порядка в ней было меньше: на спийках стульев висело начатое рукоделье. Ящик пюпитра был выдвинут, почтовая бумага с напечатанным в уголке вензелем разлетелась по всей комнате. При входе в эту комнату всегда в первый момент ощущалась какая-то растерянность.

— Это ветер. — Органе расхохоталась. — Он знает, что я его люблю, вот и зашел: а вдруг я дома?