Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Вечера мы проводим в гостиной, днем бродим по парку — от одной процедуры к другой, что в сочетании с этой жизнью вообще, внешне как будто бы очень заполненной, а в сущности, пустой, занимает все наше время, поглощает нас целиком. Интереснее всего бывает после завтрака, когда все располагаются за столиками пить кофе под развесистыми липами у входа в сад. Это время приездов и отъездов. Остающиеся прощаются с отъезжающими, толпясь вокруг их экипажа, все пожимают друг другу руки, гостиничная прислуга тут как тут, и глаза ее излучают блеск, пресловутый савойский блеск. Люди, едва знакомые друг с другом, целуются, машут платками, бубенчики звякают, и тяжелый, перегруженный экипаж исчезает за поворотом узкой дороги, унося какие-то имена, какие-то лица, недолго жившие общей жизнью, которые вчера были никому здесь не ведомы, а завтра забудутся.

Прибывают новые постояльцы, устраиваются, стараясь не нарушать своих привычек. Я представляю себе, что так же однообразна жизнь на большом океанском пароходе с такой же сменой лиц в каждом новом порту. Меня вся эта суета забавляет, но мамочка все грустит, задумывается, несмотря на старания изображать улыбку, когда я на нее гляжу. Я догадываюсь, что любая подробность нашей жизни вызывает у нее мучительные воспоминания, мрачные образы. Навидалась она этих караван-сараев для больных в тот год, когда сопровождала умирающего с курорта на курорт, — то на равнину, то в горы, то под сосны морского побережья, тая обманчивую надежду и храня вечную покорность, к которой она принуждала себя, чтобы переносить свою муку.

По правде говоря, Жаррас мог избавить ее от этих тягостных воспоминаний. Я-то ведь не больна, теперь почти Не кашляю и чувствую себя превосходно, не будь только этой противной хрипоты, от которой у меня голос, как у уличной торговки. Представь себе, аппетит у меня волчий, временами так есть хочется, что нет сил терпеть. Вчера после завтрака, где в меню, более сложном, чем китайская грамота, было указано тридцать блюд, я увидела, как одна женщина, сидя у своего порога, чистила малину. Мне страшно захотелось этой самой малины, и я съела две глубоких чашки, да, моя дорогая, две глубоких чашки крупных, только что сорванных ягод —… как говорит наш официант.

Во всяком случае, родная моя, какое это счастье, что ни ты, ни я не заболели так, как наш бедный брат, которого я не знала! А ведь здесь на чужих лицах я узнаю те же изможденные черты, то же безнадежное выражение, что у него на портрете в маминой и папиной комнате! А доктор, который лечил его тогда, знаменитый Бушро, — какой он оригинал! На днях мама хотела познакомить меня с ним, чтобы попасть к нему на прием, и мы все время бродили по парку вокруг да около этого высокого старика с суровым и грубым лицом. Но к нему не пробиться из-за арвильярских врачей, которые обхаживают его и, словно примерные школьники, слушают, что он им говорит. Мы решили подождать его при выходе из ингаляционного вала. Безнадежно: он так помчался, точно хотел от нас убежать. С мамой, ты сама понимаешь, скорости не развить, и на этот раз мы его опять упустили. Наконец, вчера Фанни пошла узнавать от нашего имени у его домоправительницы, может ли он нас принять. Он велел передать, что приехал на воды лечиться, а не принимать больных. Ну и грубиян! Правда, ни у кого еще не видела я такой бледности — настоящий воск. Папа по сравнению с ним просто краснощекий господин. Он питается одним молоком, никогда не спускается в столовую, а тем более в гостиную. Наш вертлявый маленький доктор, которого я прозвала «Господин Так и должно быть», уверяет, что у него очень опасная сердечная болезнь и он тянет последние три года исключительно благодаря арвильярской воде.

— Так и должно быть! Так и должно быть!

Только это и бормочет все время забавный человечек, тщеславный, болтливый, вертящийся по утрам у нас в комнате. «Доктор, у меня бессонница… По-моему, лечение действует на меня возбуждающе». «Так и должно быть!» «Доктор, меня все время ко сну клонит… Наверно, это от вод». «Так и должно быть!» А вот он должен поскорее обойти пациентов, чтобы еще до десяти часов попасть в свой кабинет, в эту крошечную коробочку для мушек, которая не вмещает всех больных, и они толпятся на лестнице до самых нижних ступенек, до тротуара. Поэтому он не задерживается и второпях пишет рецепт, не переставая вертеться и подпрыгивать, как больной «на реакции» после ванны.