Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Занавес поднялся еще раз, и перед зрителями на заднем плане открылся лиловый холм, где минаретами, террасами возносились здания странной архитектуры — то ли замки, то ли мечети — со стрельчатыми арками и бойницами, где под неподвижными башнями на фоне ярко-индигового неба красовались алоэ и пальма из цинка. Творения такой вот шутовской архитектуры можно видеть в предместьях Парижа, застроенных виллами разбогатевших торговцев. Несмотря на все это, несмотря на кричащую окраску холмов, поросших тимьяном, несмотря на экзотические растения, фигурировавшие здесь из-за слова «Корду»,[39] Ортанс испытывала волнение и вместе с тем чувство неловкости. Этот пейзаж будил в ее душе светлые воспоминания. Мавританский дворец на горе из розового порфира рядом с восстановленным средневековым замком казался ей воплощением ее мечты, но только уродливым, карикатурным, как видения сна, превращающегося в мучительный кошмар. Заиграл оркестр. Откуда-то сверху упал луч электрического света, и на сцену, размахивая длинными перепончатыми крыльями, стуча и скрипя трещотками, устремились долговязые стрекозы — девицы, казавшиеся совсем раздетыми в плотно обтягивавших фигуру изумрудно-зеленых трико.

— И это цикады!.. Ну и ну!.. — с возмущением сказала провансалка.

Но они уже выстроились полукругом, аквамариновым полумесяцем, продолжая размахивать трещотками, которые теперь трещали довольно громко, ибо грохот скетинга утих и говор толпы в круговых проходах на миг умолк. Прижатые друг к другу, склоненные головы, со всевозможными прическами, в самых разнообразных головных уборах, смотрели теперь на сцену.

Грусть, сжимавшая сердце Ортанс, еще усилилась, когда она услышала сперва отдаленный, затем все приближавшийся глухой рокот тамбурина.

Ей хотелось убежать, хотелось не видеть того, что должно было сейчас появиться на сцене. Вот стала рассыпать негромкие звуки флейта, и, поднимая мерным плясовым шагом пыль с ковра цвета земли, уже развертывалась фарандола в пестроте причудливых одежд, ярких коротких юбок, красных с золотым узором чулок, обшитых блестками безрукавок, шапочек с цехинами, головных уборов из цветного шелка, как будто напоминавших по форме итальянские, бретонские, нормандские национальные уборы и вместе с тем свидетельствовавших о полном, чисто парижском пренебрежении к подлинному местному колориту. А сзади мерным шагом выступал, подкидывая коленом оклеенный золотой бумагой тамбурин, тот самый трубадур, который изображен был на афишах в обтягивавшем фигуру двухцветном костюме; одна штанина была у него голубая, а другая — желтая, один башмак — желтый, а другой — голубой; куртка на нем была атласная, с буфами на рукавах, берет — бархатный с разрезами, затенявший лицо, по — прежнему смуглое, несмотря на грим; хорошо видны были только его усы, густо намазанные венгерской помадой.

— О!.. — восторженно выдохнула Одиберта.

Фарандола разместилась по обе стороны эстрады перед длиннокрылыми цикадами. Трубадур, один на середине сцены, раскланялся с самоуверенным и победоносным видом под лучистым взором предвечного отца, осыпавшим его куртку искристым инеем. Заструились высокие нежные звуки сельской утренней песни, едва перелетавшие за рампу, на миг взмывавшие под пестрые хоругви, нарисованные на потолке, чтобы разбиться о столбы нефа и снова упасть вниз, в равнодушную тишину зрительного зала. Публика смотрела, ничего не понимая. Вальмажур принялся наигрывать другую мелодию — ее встретили смешками, ропотом, отдельными восклицаниями. Одиберта схватила Ортанс за руку.

— Вот она, шатияI.. Слушайте!

Но шатия проявила себя лишь случайными: «Тсс!.. Громче!..» — да шуточками, вроде той, которую хриплым голосом отпустила какая-то девка, отозвавшаяся таким образом на сложную мимику Вальмажура:

— Скоро ты кончишь, ученый кролик?

Скетинг снова загрохотал роликами, шарами английского биллиарда, топотом и говором, заглушавшими и флейту и тамбурин, на которых музыкант упорно играл до тех пор, пока не кончилась его «утренняя песня». Затем он раскланялся и подошел к рампе, неизменно освещаемый таинственным лучом, так и не сползавшим с него. Видно было, как шевелятся его губы, как он пытается произнести какие-то слова:

— Меня осенило… одна дырочка… три дырочки… Птще божьей…

Его заключительный безнадежный жест, хорошо понятый оркестром, явился сигналом для балета: нормандские гурии сплетались со стрекозами в пластических позах, в плавных сладострастных движениях, залитых светом бенгальских огней, радужно озарявших все, вплоть до остроносых башмаков трубадура, который продолжал беззвучно ударять в тамбурин перед замком своих предков, сиявшим во славе театрального апофеоза.

Вот что представлял собой роман Ортанс! Вот что из него сделал Париж.

Когда старые стенные часы, висевшие в ее комнате, звонко пробили час пополуночи, она встала с диванчика, на который упала, вконец намученная, по возвращении домой, и оглядела все свое мягкое девичье гнездышко, согретое догоравшим в камине огнем и дремотным светом ночника.

— Что это я тут делаю? Почему я не в постели?