Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

Митьша пришел домой раньше отца. Ему стыдно было попасться отцу на глаза, он понимал, – отцу стыдно было б знать, что сын был на порке. Митьша шел домой тяжелыми шагами, теми, которыми возвращался отец с работы. Митьша знал, – все, что угодно, – лечь вместо отца на скамейку, пойти вместо отца в шахту, подставить руку под кран кипящего самовара, – он сделал бы все, чтоб отцу было легче…

Дома мать уже знала от опытных и бывалых соседей, что надо делать. Все тряпки, все одеяла, все перины и подушки она стащила на постель и взбила их, она заварила чай из сушеной малины и примочку из шалфея, вынутых со дна сундука, она сбегала в шинок, где отдала в заклад за бутылку водки шаль, хранившуюся у нее еще от венчания.

Отец вошел в каморку с пустыми и опущенными глазами. Он улыбнулся виновато и удивленно. Он стоял, чуть расставив ноги, около притолоки. Он не мог двигаться. Он упал на четвереньки. Заплакали младшие. Мать и сын понесли отца на кровать. Они раздели его. Мать держала голову отца, сын совал в рот отцу стучащий стакан водки. Что есть мочи сын напрягал свои мышцы, – это было единственное, чем мог он помочь.

За Уралом железная дорога шла до Порт-Артура. Отец Дмитрия работал на рудниках маркиза Сан-Донато. В Санкт-Петербурге проживали Сан-Галли, Айваз, Парвиайнен. Железнодорожный санкт-петербургский вокзал упирался в Невскую перспективу. Мать Дмитрия Широких была молчаливой. У Айваза, у Розенкранца, кроме мужчин, работали женщины. Когда они собирались поступать на работу, они приходили к заводским воротам и толпами дожидались мастера, мастер командовал, –

– Ну, куцая команда, стройся! –

проходил по рядам и выбирал пальцем наиздоровых, а наикрасивым говорил шепотком в сторонке:

– Зайдешь ко мне вечером, захвати полбутылки приличной, – там обсудим про работку!..

И женщины – ходили к мастеру, если заболевал муж, если болели дети, когда нечего было есть, – шли от детей с какой-нибудь Спицыной дачи, где дети оставались одни на весь рабочий день, запертые, мочились на полу и ползали по своим лужам, где на камору жило человек по двадцать пять, взрослых и детей, много семейств, иной раз с подвесными нарами, как в товарных вагонах на «восемь лошадей – сорок человек», – на каждом товарном вагоне был такой штамп…

Все это было примерно так же, как с полоцкою артелью на строительстве первой большой русской железной дороги, соединявшей столицы. Строилась дорога, как и должна была строиться от Санкт-Петербурга, – с болот, давно уже забитых человеческими костями. Император Николай ногтем по карте провел прямую линию от Петербурга в Москву, – это был «рабочий проект», трасса, и на линию ногтя посланы были десятки тысяч людей, которые, естественно, жили под дождем и в болотах, в лучшем случае копали землю лопатами, а то и сошниками, надетыми на палки, – в лучшем случае возили землю в грабарках и тачками, а то таскали в подолах рубах, – в лучшем случае были сыты хлебом, а то и голодали. Естественно, люди охранялись жандармами и иногда бунтовали. Жандармский начальник барон Тизенгаузен писал однажды:

«…пятого июня в 10 часов утра сбежали с работы рабочие Витебской губернии Полоцкого уезда в числе 80 человек из-за того, что подрядчик Кузьмин не выдавал им заработную плату. Поручик корпуса жандармов Анисимов с унтер-офицером Сименцовым отправились за ними в погоню и настигли их в 15 верстах, где они расположились отдыхать. Никакие угрозы и обещания не помогли вернуть рабочих, – вооруженные дубинами и палками, с криками „ура“ они двинулись дальше, но принуждены были, преследуемые жандармами, свернуть в болото…»

Николаевскую дорогу строили – уездами, со всех уездов сгоняя «людишек», – полоцкие, убежав со строительства по единственной причине отчаянной голодухи, все до одного были переловлены жандармами, барон Тизенгаузен рассылал эстафеты по всем волостям, где проходила бунтовщицкая артель, за людьми охотились, как за зайцами, ловили пачками и в одиночку, всех вернули на строительство, и все они перемерли на строительстве.