Том 7

Дорогая, бесценная моя мамочка, леди Россмор! Ты и представить себе не можешь, до чего я счастлива! Ты же знаешь, как они всегда задирали носы и издевались над нашим претендентством, а я, в свою очередь, сколько могла задирала нос и издевалась над ними. Они говорили, что иметь права на некий призрачный титул — это, мол, конечно, замечательно и прекрасно, но когда тебя отделяют от этого титула два или три претендента, это — фи-фи! Ну а я в ответ говорила, что, моя, когда человек не может доказать, что его предки от четвертого колена принадлежали к американской знати во вкусе Мак-Аллистеров[16], ведущей начало от голландских уличных торговцев соленой треской, — это еще куда ни шло, а вот когда он вынужден признаваться в таком происхождении — это уж бр-р-р! Так вот, ваша телеграмма была подобна циклону! Посыльный, донельзя взволнованный, ворвался прямо в наш большой аудиенц-зал Роб-Роя и громогласно возгласил: «Телеграмма для леди Гвендолен Селлерс!» Ты бы видела, как все эти жеманные болтушки, эти зазнайки аристократишки вдруг умолкли и окаменели. Я, конечно, сидела одна в своем уголке, как и пристало Золушке. Взяв телеграмму, я прочитала ее и попыталась упасть в обморок — да и упала бы, если б была хоть немножко подготовлена к такому известию, но ты же знаешь, что оно застало меня врасплох; впрочем, я не так уж скверно вышла из положения: приложила платок к глазам и, задыхаясь от рыданий, бросилась к себе в комнату, предусмотрительно обронив по пути телеграмму. При этом я на секунду сдвинула платок и краешком глаза успела заметить, как они всей оравой кинулись к телеграмме; тогда я, громко всхлипывая, побежала дальше, хотя самой хотелось петь от счастья.

Вскоре вереницей потянулись визитеры с соболезнованиями; мне пришлось принять предложение мисс Августы Темплтон-Эшмор-Гамильтон и воспользоваться ее комнатой, ибо у меня, кроме кошки, могут поместиться самое большее три человека. С тех пор я и принимаю там соболезнования, с трудом отбиваясь от великого множества новоявленных подруг. И знаешь, кто первым явился к мне со слезами и изъявлениями сочувствия? Та самая дурочка Скимпертон, которая всегда так нагло задирала передо мной нос и утверждала, что она знатнее всех в колледже, потому что какой-то там ее предок из Мак-Аллистеров. А оснований задираться у нее было столько же, сколько у последней птицы в зоологическом саду, если б та вдруг вздумала заважничать по той причине, что происходит от птеродактиля.

Но самым большим моим торжеством было… догадайся! Только ты нипочем не догадаешься. А случилось вот что. Эта дурочка и еще две других без конца препирались и спорили, кто из них первый в колледже — по положению, конечно. Они чуть не уморили себя голодом, ибо каждая утверждала, что именно ей принадлежит право первой выходить из-за стола, а потому они никогда не досиживали до конца обеда, и, наскоро проглотив что-нибудь, каждая торопилась опередить остальных и пораньше выйти из столовой. Но вот, проведя весь первый день в слезах и одиночестве, — я, понимаешь ли, мастерила себе траурное платье, — я появилась за общим столом. И… что бы ты думала? Эти три надутые гусыни на сей раз просидели до конца обеда и с наслаждением насыщали свои изголодавшиеся утробы — они лакали и лакали, жевали и жевали, — словом, ели до тех пор, пока у них соус чуть из глаз не брызнул. А все почему: оказывается, они смиренно дожидались, когда леди Гвендолен поднимется из-за стола. Вот!

Ах, до чего же мне сейчас хорошо, весело! И знаешь, ни у кого из них недостало жестокости спросить, откуда у меня это новое имя. Одни молчат из снисходительности, другие — по другой причине. И воздерживаются они от расспросов не по доброте душевной, а вследствие полученного урока. И урок этот преподала имя!

Так вот, как только я сведу все старые счеты и вдоволь надышусь этим приятным фимиамом, от которого кружится голова, я уложу свои вещи и отправлюсь домой. Скажи папочке, что я его люблю не меньше, чем мое новое имя. Сильнее выразить свои чувства я не могу. Как это он удачно придумал! Впрочем, у него нередко бывают удачные мысли.

Остаюсь твоя любящая дочь

Гвендолен».

Хокинс потянулся за письмом и пробежал его глазами.

— Хороший почерк, — сказал он, — чувствуется, что писала рука уверенная и энергичная: буквы так и бегут по бумаге. Девочка очень неглупа, это ясно.

— О, Селлерсы все неглупы. Правда, их раз-два и обчелся. Но даже эти несчастные Лезерсы и те, наверно, оказались бы умнее, будь они Селлерсами, — я хочу сказать: чистокровными Селлерсами. У них, конечно, была частичка селлерсовской крови, и даже немалая, — но из фальшивого доллара ведь не сделаешь настоящего.