Том 7. Произведения 1917-1929

— Всякая? Вы так думаете? Напрасно, совсем напрасно, мой молодой Николо! Если бы всякая любовь продавалась, то уж давным-давно земной шар и вся вселенная были бы в совершеннейшей и вечной власти диавола и нам, его сотрудникам, приходилось бы только жиреть в бездействии на казенных харчах. Хотите, я вам скажу один страшный секрет? Хотите знать, почему диавол так несчастен? Потому что он всеми своими силами хочет любить, но не может… Нет, юноша, если вы хотите заключить со мною сделку, выгодную и почетную для обеих сторон, то остановитесь на ваших первых, скромных условиях: хорошая одежда, удачный случай и прекрасная скрипка.

Паганини раздумывал в течение нескольких минут и потом сказал нерешительно:

— От своего намерения я не отступаюсь. Мне кажется, что вы как будто бы правы, господин стряпчий. Но только не слишком ли дешевую плату я потребовал впопыхах за мою бессмертную душу, заранее осужденную на бесконечные муки? Стряпчий молча нагнулся, вытащил из-под стола большой, старинный, потертый на углах футляр из буйволовой кожи и бережно передал его Паганини.

— Можете сами поглядеть на скрипку и даже испробовать ее. Это — бесплатно.

Паганини почтительно отстегнул бронзовые золоченые застежки футляра, вынул и расстелил на столе три покрывала, которые окутывали инструмент: замшевое, бархатное и шелковое, — и вот волшебная скрипка, высоко поднятая вверх, показалась во всей своей красоте, так пленительно похожая своим строением на фигуру нагой, совершенно сложенной женщины, с ее маленькой головкой, длинной, тонкой шеей, покатыми плечиками и гармоничным переходом нежной талии в плавные мощные бедра.

— Это не Страдивариус, — воскликнул восхищенный Паганини, — но это также не Амати, не Гварнеро и не Гваданини! Это идеал скрипки, дальше которого человек не пойдет, не может пойти! Так, значит, вы позволите мне немного поиграть на ней?

— Да… пожалуйста, — как-то вяло, нехотя и скучно согласился черт. — Я вам сказал.

Струны скрипки были уже настроены, и смычок в меру натерт калофонием. Когда же Паганини заиграл на ней могучую пламенную импровизацию, то он сам впервые понял — какой крылся в нем великий талант, заглушенный до сей поры нищенским прозябанием. И он сказал почти весело:

— Хозяин, я к вашим услугам, и благодарю вас за умные советы. Но почему, скажите мне, — если это только вам не трудно, — почему вы как будто приуныли и омрачились, точно обиделись на меня?

— Если говорить по правде, — сказал черт, поднимаясь со стула, — меня немного огорчает то, что вы оказались бесконечно талантливее, чем я мог предположить. Однако слово есть слово. Скрипка эта — ваша, владейте ею пожизненно. Вот вам небольшой мешочек с золотом; это на первое время. Завтра к вам придут: портной с придворным костюмом и лучший венский парикмахер, а через день вы выступите на том музыкальном состязании, которое торжественно устраивает сам эрцгерцог. Теперь, будьте любезны, подпишитесь вот в этой строке. Так. Хорошо. Мерси и до свидания, молодой человек.

— До скорого? — спросил лукаво венецианец Паганини.

— Вот этого я уже не знаю, — ответил сухо черт. — Я думаю, что до положенного вам срока, не ближе. Ведь вы у меня не просили долголетия?.. Мои комплименты, маэстро!

Диавол ни в чем не обманул скрипача. Все случилось по предвиденному им плану. После музыкального турнира у наследника престола сразу вошла в зенит звезда Паганини, засияла ослепительно и не бледнеет даже до наших времен. Но сам Николо Паганини стал несчастнейшим человеком на свете. Неудовлетворенные страсти, ненасытимое честолюбие, бешеная жадность к деньгам и вместе с нею отвратительная, самая мелочная скупость; зеленая зависть не только к прежним артистам, не только к современникам, но и к будущим великим скрипачам отравили и испепелили его душу. Нередко он писал свои музыкальные сочинения в таких трудных нотных комбинациях, которые исполнить на скрипке мог только один он, но невольное признание безграничности искусства говорило ему, что некогда придет другой музыкант и сыграет легче его диавольские шарады и пойдет дальше него. И этого, будущего, он заранее ненавидел.

Сделавшись миллионером, он все-таки собирал на улице бумажки, обрывки веревок и всякую другую труху, а дневное его пропитание никогда не превышало одного талера.

Сколько прекраснейших женщин, упоенных его сверхъестественным искусством, приходило к нему, чтобы отдать ему себя, свое сердце, судьбу и кровь, и всегда он брезгливо отворачивался от них, убежденный, что они хотят его золота. А одной знатной даме, супруге председателя государственного совета, жаждавшей разделить с ним и славу, и богатство, и любовь, и позор развода, он сказал, бросив на стол мелкие монеты: «Передайте вашему мужу эти три крейцера. Он мне их дал когда-то за то, чтобы я не играл больше на скрипке; вас же я прошу уйти, я сейчас занят упражнениями…»