Том 8. Статьи, заметки, письма

4 декабря 1872 г. <Петербург>

Известие о приостановлении Вашей комедии¹, почтеннейший и любезнейший Алексей Феофилактович, немало озадачило меня. Этого я ожидал бы всего менее. Незадолго перед Вашим письмом мне один, прикосновенный к делам прессы, чиновник даже сказывал, что пьеса Ваша, с переменами, которые будто Вы в ней сделали, не невозможна и для сцены.

И вдруг – бац!

По просьбе Вашей я, несмотря на свое нездоровье, третьего дня отправился за справкой – и узнал, что пьеса в комитет министров представлена не будет, что ее отдали князю Мещерскому, а он будто отправил ее к Вам для указанных каких-то переделок и т. п., что Вы теперь уже, вероятно, сами знаете.

И в газетах между объявлениями я прочитал заявление князя Мещерского, что сборник вышел без Вашей пьесы «по не зависящим от редакции обстоятельствам», далее, что он отправил пьесу к Вам и – по получении от Вас – разошлет ее подписчикам отдельно.

Стало быть, если все это случилось, Вы уже знаете все больше, нежели я могу Вам сказать.

Я спрашивал о причине задержки и получил в ответ, что единственная причина – это щекотливость высшей администрации, которую Вы затронули в живой картине интриг и взаимного подшибательства. Теперь спрашивается: каким образом Вы можете изменить что-нибудь в пьесе так, чтобы она прошла?

Надо изменить все, то есть, значит, написать другую пьесу.

Вы просите «мудрого совета и помощи». Мудрости у меня никакой не было и нет, всего менее государственной мудрости, и потому я плохо разумею мотив запрещения Вашей комедии, а скорблю только о том, что литература лишается талантливого произведения, а сцена – живой, оригинальной и умной пьесы.

Не выдумка ли этот мотив, будто «высшая администрация так щекотлива» к изображению в искусстве ее недостатков? Нет ли за этим мотивом какого-нибудь другого, более важного и неизвестного нам, простым людям, повода? Ибо насчет Вашей комедии, да и всякой подобной, мне представляется такая дилемма: если Ваша комедия – выдумка, неправдоподобность, то она ни в печати, ни на сцене никакого действия произвести не может: это аксиома, повторяющаяся со всякой ложью. Если бы тут скрывался пасквиль или какая-нибудь гадкая сплетня, личность, то это, конечно, бросилось бы всем в глаза и произвело бы скандал.

Но Вы слишком уважаете искусство и себя, чтобы уронить себя до личности и пасквиля. Имя и перо Ваше никогда не осрамились этим – и при этом в этой комедии соблюдены строго все литературные и человеческие приличия, а на личности и намека нет! Даже не разберешь, какие именно роды службы или ведомства на сцене, – так искусно умели Вы обойти всякий повод к какому-нибудь определению или указанию.

Наконец (2-я часть дилеммы), если б эта картина интриг и погони за местами была верна, то жаль, очень жаль, что верхняя сфера общественной деятельности добровольно исключает себя из сферы искусства – и следовательно, прямой и действительной жизни. Это значит лишать искусство огромного значения и богатого содержания и толкать его на ту демократическую дорогу, которую подчас она же сама не вполне одобряет!

Впрочем, как тут ни рассуждай и ни разводи руками, это всегда так было, даже с такими произведениями, как «Ревизор», как «Горе от ума», из которых первого пропустил на сцену очень хороший критик и ценсор – это покойный государь, а вторая выждала в рукописи историческую давность.

Следовательно, и Вам роптать не приходится!

Помощи моей или «участия» я теперь, Вы сами знаете, не в силах оказать. Вы ссылаетесь на прошлое: что я пропустил «Горькую судьбину» и четвертую часть «Тысячи душ» (и получил тогда выговор, прибавлю кстати), но ведь я тогда служил, был ценсором и, бывши моложе и здоровее, посещал общество.

Помните, бывало, в случае Ваших сомнений (например, насчет «Плотничьей артели», «Взбаламученного моря») о том, пропустят ли, я шел к министру А. С. Норову²

, Е. П. Ковалевскому³ и потом к П. А. Валуеву и упрашивал их прослушать Вас самих. Они уважали искусство, были добры ко мне – и прослушивали. При этом происходило всегда то, что должно было происходить, то есть они усматривали сами, что для «отечества опасности никакой не было», «доверия ни к кому не колебалось», а только литература приобрела даровитое произведение, репертуар обогащался новой оригинальной пьесой – и все были довольны[144].

…– и вредных следов не было, да и не бывает никогда, когда в произведении есть искусство, художественность: это тоже аксиома. – Вот бездарный, тенденциозный памфлет «Что делать» под фальшивым паспортом романа проскочил же в печать, под эгидой той же узко чиновничьей и осторожной ценсуры!

А теперь куда бы я пошел и с какой стати пошел бы с ходатайством о Вашей комедии? Кто послушал бы меня?

Министра я не знаю, а он меня не ведает; председателя совета Лонгинова знавал лет двадцать тому назад и с тех пор не ведал, – словом, «как ни кинь, все клин!»