Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877

— Она заплатит… только когда? А то вот еще, Давыдушко, новые у меня хлопоты. Вздумал отец мне сны свои рассказывать. Ты ведь знаешь, косноязычен он стал: хочет одно слово промолвить, ан выходит другое. Насчет пищи или чего там житейского — мы уже привыкли, понимаем; а сон и у здоровых-то людей непонятен бывает, а у него — беда! Я, говорит, очень радуюсь; сегодня всё по белым птицам прохаживался; а господь бог мне пуке́т подарил, а в пукете Андрюша с ножичком. — Он нашу Любочку Андрюшей зовет. — Теперь мы, говорит, будем здоровы оба. Только надо ножичком — чирк! Эво так! — и на горло показывает. Я его не понимаю; говорю: хорошо, родной, хорошо; а он сердится, хочет мне растолковать, в чем дело. Даже в слезы ударился.

— Да ты бы ему что-нибудь такое сказала, — вмешался я, — солгала бы что-нибудь.

— Не умею я лгать-то, — отвечала Раиса и даже руками развела.

И точно: она лгать не умела.

— Лгать не надо, — заметил Давыд, — да и убивать себя тоже не след. Ведь спасибо никто тебе не скажет?

Раиса поглядела на него пристально.

— Что я хотела спросить у тебя, Давыдушко; как надо писать: штоп?

— Что такое: штоп?

— Да, вот, например: я хочу, штоп ты жив был.

— Пиши: ша, твердо,^*

он, буки, ер!

— Нет, — вмешался я, — не ша, а червь!

— Ну всё равно; пиши: червь! А главное — сама-то ты живи!

— Мне бы хотелось писать правильно, — заметила Раиса и слегка покраснела.

Она, когда краснела, тотчас удивительно хорошела.

— Пригодиться оно может… Батюшка в свое время как писал… На удивление! Он и меня выучил. Ну, теперь он даже буквы плохо разбирает.

— Ты только у меня живи, — повторил Давыд, понизив голос и не спуская с нее глаз. Раиса быстро глянула на него и пуще покраснела. — Живи ты… а писать… пиши, как знаешь… О чёрт, ведьма идет! (Ведьмой Давыд звал мою тетку.) И что ее сюда носит?.. Уходи, душа!

Раиса еще раз глянула на Давыда и убежала.

Давыд весьма редко и неохотно говорил со мною о Раисе, об ее семье, особенно с тех пор, как начал поджидать возвращения своего отца. Он только и думал, что о нем — и как мы потом жить будем. Он живо его помнил и с особенным удовольствием описывал мне его.

— Большой, сильный, одной рукой десять пудов поднимает… Как крикнет: «Гей, малый!» — так по всему дому слышно. Славный такой, добрый… и молодец! Ни перед кем, бывало, не струсит. Отличное было наше житье, пока нас не разорили! Говорят, он теперь совсем седой стал, а прежде такой же был рыжий, как я. Си-и-лач!

Давыд никак не хотел допустить, что мы останемся в Рязани.

— Вы-то уедете, — заметил я, — да я-то останусь.

— Пустяки! Мы тебя с собой возьмем.

— А с отцом-то как быть?

— Отца ты своего бросишь. А не бросишь — пропадешь.

— Что так?

Давыд не отвечал мне и только нахмурил свои белые брови.

— Вот как мы уедем с батькой, — начал он снова, — найдет он себе хорошее место, я женюсь…

— Ну, это еще не скоро, — заметил я.

— Нет, отчего же? Я женюсь скоро.

— Ты?

— Да, я; а что?

— Уж нет ли у тебя невесты на примете?

— Конечно, есть.

— Кто же она такая?

Давыд усмехнулся.

— Какой ты, однако, бестолковый! Конечно, Раиса.

— Раиса! — повторил я с изумлением. — Ты шутишь!

— Я, брат, шутить и не умею и не люблю.

— Да ведь она годом тебя старше?

— Что ж такое? А впрочем, бросим этот разговор.

— Позволь мне одно спросить, — промолвил я. — Знает она, что ты собираешься на ней жениться?

— Вероятно.

— Но ты ей ничего не открывал?

— Что тут открывать? Придет время, скажу. Ну, баста!

Давыд встал и вышел из комнаты. Оставшись наедине, я подумал… подумал… и решил наконец, что Давыд поступает, как благоразумный и практический человек; и мне даже лестно стало, что я друг такого практического человека!

А Раиса, в своем вековечном черном шерстяном платьице, мне вдруг показалась прелестной и достойной самой преданной любви!

XV

Давыдов отец всё не ехал и даже писем не присылал. Лето давно стало, июнь месяц шел к концу. Мы истомились в ожидании.

Между тем начали ходить слухи, что Латкину вдруг гораздо похужело и семья его — того и жди — с голоду помрет, а не то дом завалится и крышей всех задавит. Давыд даже в лице изменился и такой стал злой и угрюмый, что хоть не приступайся к нему. Отлучаться он тоже стал чаще. С Раисой я не встречался вовсе. Изредка мелькала она вдали, быстро переходя через улицу своей красивой, легкой походкой, прямая, как стрела, с поджатыми руками, с темным и умным взором под длинными бровями, с озабоченным выражением на бледном и милом лице — вот и всё. Тетка с помощью своего Транквиллитатина жучила меня по-прежнему и по-прежнему укоризненно шептала мне в самое ухо: «Вор, сударь, вор!» Но я не обращал на нее внимания; а отец захлопотался, корпел, разъезжал, писал и знать ничего не хотел.

Однажды, проходя мимо знакомой яблони, я, больше по привычке, бросил косвенный взгляд на известное местечко, и вдруг мне показалось, как будто на поверхности земли, прикрывавшей наш клад, произошла некоторая перемена… Как будто горбинка появилась там, где прежде было углубление, и куски щебня лежали уже не так! «Что это значит? — подумалось мне. — Неужто кто-нибудь проник нашу тайну и вырыл часы?»