Том 9. Преображение России

Чистого холста не было у Сыромолотова, и он купил по дороге холста, красок, кистей. Ни малейшего отлагательства не мог допустить он, переполненный ощущением зародившейся и растущей в нем картины.

А в вестибюле «Пале-Рояля», как только он вошел, к нему подскочил телефонный мальчик и сообщил, радостно улыбаясь:

— Вам звонили только что! Я хотел уж бежать к вам наверх.

Сыромолотов подошел к телефону, уверенный, что с ним желает говорить Дерябин, но говорила Надя:

— Только что получила телеграмму от брата Пети. Он ранен и теперь в лазарете.

Глава девятая

Этюды к картине

I

Когда полиция проявляла интерес к кому-либо из обывателей, это производило вполне понятное большое впечатление на всех соседей. Естественно, что переполошился метрдотель «Пале-Рояля», когда, вызвав его к телефону, помощник пристава столичной полиции Дерябин справился у него насчет художника Сыромолотова.

— До настоящего времени ни в чем не замечен, — встревоженно ответил он, но Дерябин, крякнув неопределенно в трубку, прогремел весьма отчетливо:

— Дело в следующем… Прошу слушать внимательно и ему, художнику, передать точно, чтобы не вышло недоразумений…

— Я запишу, запишу! — заторопился успокоить его метрдотель, причем даже и спину выгнул дугою.

— Да, вот именно, запишите, что я-я… прошу его, художника, приехать ко мне в полицейскую часть… И пусть захватит все свои принадлежности… И непременно паспорт… Записали?.. Та-ак… От трех до пяти я буду, — добавьте, — от трех до пяти, не позже… Все!

Разумеется, никому из служащих гостиницы не доверил метрдотель такого важного поручения. Он явился в номер Сыромолотова сам и, к своему изумлению, очень обрадовал художника.

— От трех до пяти? — переспросил Сыромолотов. — Прекрасно! Два часа, значит, будет в моем распоряжении! Лучшего нельзя и желать. И время хорошее, от трех до пяти… А сейчас сколько?

— Почти двенадцать, — поспешно вытащив свои часы, ответил метрдотель и добавил: — Со всеми, сказано, принадлежностями и непременно чтобы паспорт.

— Ну еще бы без принадлежностей, — усмехнулся Сыромолотов, — что касается паспорта, то я его пришил к жилету и без него вообще не делаю ни шагу. Об этом не извольте беспокоиться.

Насмешливый тон и веселый вид художника успокоили метрдотеля, но все же в половине третьего он счел за лучшее напомнить ему, что ему необходимо сделать. Однако Сыромолотов уже выходил из номера с ящиком и этюдником в то время, когда ревнивый исполнитель приказов всесильной полиции показался в коридоре.

— Это и есть ваши принадлежности? — осведомился метрдотель, прикоснувшись пальцами к этюднику.

— А что же еще, вы полагаете, надо мне взять? Броненосец? — спросил в свою очередь Сыромолотов, поглядев на него очень серьезно.

Когда добрался художник до своей натуры (причем не обошлось без предъявления паспорта), шел уже четвертый час, но солнца было еще много, а главное — не было дождя. Дерябин встретил Алексея Фомича вполне благодушно и прежде всего раскрыл перед ним свой портсигар.

Очень естественно удивился он тому, что художник не курит, что не имеет обыкновения и напиваться до бесчувствия, и решил:

— В таком случае вы — настоящий феномен!

Теперь, когда Дерябин был без фуражки, Алексей Фомич не мог не отметить про себя, что лучшей натуры для его картины незачем было бы искать, и вновь, в который уже раз, припомнил, что нашла для него эту натуру Надя, что эта драгоценная деталь — такой пристав на красавце коне — подарена ему ею.

Значительно облысевший, хорошо сформованный лоб, и под ним слегка прищуренные, явно прощупывающие глаза; плотные щеки, несколько излишне набежавшие на нижнюю челюсть; крупные мочки ушей; раздвоенный широкий подбородок; широкие и как будто брезгливые ко всему ноздри, а нос прямой, без горбинки; шея — как кусок телеграфного столба, и плечи такие, что на каждом могла бы усесться с большим для себя удобством базарная торговка… «Хорош! Очень хорош!» — восхищался про себя натурой художник, а Дерябин спросил, как будто заметив это восхищение:

— Показать вам и моего коня?

— Непременно! Непременно!.. И даже больше, чем показать: сесть на него, — вот что было бы превосходно! Сесть! Я вас ведь на коне решил написать.

Алексей Фомич даже выкрикнул последние слова: ему показалось вдруг, не передумал ли Дерябин, не желает ли он оставить в назидание своему потомству обыкновенный, вполне всеми принятый поясной портрет?

Но Дерябин не передумал. Он сказал даже:

— Ведь мы же договорились, чтобы на коне, — и приказал кому-то седлать свою лошадь.

Успокоившись на этот счет, Сыромолотов огляделся в кабинете Дерябина — просторной комнате с тремя большими окнами, резными стульями и письменным столом красного дерева, и решил, что нужно что-то сказать приятное натуре своей, чтобы вполне расположить ее к себе.

— Прекрасный кабинет у вас, — сказал он. — В такой мастерской можно бы написать по-ря-дочной величины картину!