Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста

— И каждый бы прожил в своей слепоте.

— Меня не оставляет ощущение случайности всего, это с нами происходит, — признался Кирилл. — Все так зыбко, ранимо… Сначала думаешь — игра, потом понимаешь — жизнь. На какой тоненькой паутинке качается наша судьба.

— Нам не на что сетовать. Можно только благодарить.

— Кого? Самих себя? Случай?

— Неважно.

— Ты права! Пусть будет слепая игра больших чисел, которая воспринимается нами, как некое стечение обстоятельств. Или заранее запрограммированное пересечение мировых линий? Не стоит задумываться. Это случилось, и я не представляю себе жизни без тебя.

— Я же говорю, что чувствую себя дурой. Ты мыслишь недоступными мне категориями. В космическом масштабе. Там, куда увлекает тебя воображение, не остается для меня места. Я теряюсь где-то в пути.

— Но я возвращаюсь к тебе.

— А ты и не улетай. Нигде нет готовых ответов на ваши вопросы. Только внутри себя. Не надо ломать голову. Наше сердце распорядится за нас.

— Женский взгляд на вещи. Пережиток матриархата.

— Естественно.

— Я так не могу. Предпочитаю ломать голову. Это идет от термодинамики, от универсальности ее уравнений. У меня есть приятель, скрипач. — Вспомнив Малика, Кирилл улыбнулся. — Так он как-то сравнил Гиббса с Бахом. Даже специально вытащил меня в консерваторию, чтобы проверить. И ты знаешь, поразительно верно! Та же холодная ясность, те же безупречные плоскости, рассекающие мироздание.

— Скрипачи стали разбираться в термодинамике?

— Этот разбирается… Немного.

Подошла сестра с термометром в выстланном марлей лотке.

— Мне пора уходить? — забеспокоился Кирилл.

— Побудь еще немного… Как трудно расставаться!

— И тебе тоже?

— А ты не видишь?

— Вижу, но так хочется слышать это еще и еще. Расскажи мне про свою Атлантиду.

— Нет никакой Атлантиды, милый. Я занимаюсь до крайности прозаическим делом. Фотографирую микроскопические частички, которым, как и нам с тобой, был дан короткий проблеск в вечной ночи, сравниваю. Они прожили свое, наверняка не спрашивая, почему и зачем, и погрузились на дно, обратившись в холодный камень.

— Звездная пыль. «Что наверху, то и внизу». Совсем как у Гермеса Трисмегиста.

— Опять твои любимые алхимики?

— Алхимики, трубадуры, безумцы. Белая роза на жгучей ране… Но ведь все говорят, что ты нашла Атлантиду?

— Вздор. Корреспондент, как обычно, переврал, выдал желаемое за действительное — и пошло-поехало. Ярлыки прилипают прочно, не отодрать, не отмыть.

— Лично я бы не отказался от подобного ярлыка.

— Пожалуй… Мне и самой нравится. Льстит самолюбию, дразнит воображение. Порой думаешь, а чем черт не шутит, вдруг правда?

— Даже так? Значит, что-то все же нашла?

— Ты, конечно, читал диалоги Платона?

— «Тимей» и «Критий»? «В один злосчастный день и одну роковую ночь…»?

— Там говорится о столице атлантов, построенной из черного, красного и белого камня. Черный и красный извлекли при раскопках на Тире, где за полторы тысячи лет до нашей эры произошло страшное землетрясение, вызвавшее в Средиземноморье настоящий потоп. Оставалось найти белый. Его мы и обнаружили на океанском дне. Он сложен из микроорганизмов, которые жили в пресной воде. Датировка приблизительно совпадает. В одно время с погибшей Тирой в Атлантике затонул неизвестный остров. Только и всего.

— И больше ничего не нашли?

— Ничего.

— Но и этого достаточно. Шутка ли — еще одно доказательство!

— Косвенное.

— Пусть так. Надо его подтвердить другими.

— Проще решить обратную задачу.

— Как обратную? — не понял Кирилл.

— Обнаружить точно такие же диатомеи где-нибудь далеко-далеко от Геркулесовых столбов. В Андах например, или же на Памире.

— И что это докажет? — Кирилл привычно замкнул логические звенья. — Ведь твой остров действительно затонул.

— Ты прав. Ничего не докажет… У меня мутится сознание, милый. Я что-то очень устала.

— Покажи термометр. Ого! Тридцать восемь и три! Тебе надо лечь. Я опять измучил тебя, родная, ты вся горишь. — Он помог ей подняться.

— Это от счастья, — прошептала она, едва держась на ногах. — Проводи меня до палаты.

Такой он и запомнил ее. И думал о ней все долгие часы полета под гул моторов, неумолимо умножавших расстояние. В иллюминатор было видно, как подрагивает налитое мощью алюминиевое крыло и трепещет хвостик токоснимателя над непроглядной молочной завесой. Откинувшись в кресле, он вбирал и эту гудящую дрожь, и эту муторную сосущую пустоту, пропуская сквозь себя минуты и километры.

XXIII