Том 9. Учитель музыки

– Я нашел «фюит», – сказал он и, засветив свечку, приготовленную для всеобщей забастовки, повел меня в кухню.

Проснувшись в то утро с головной болью. Корнетов не сразу сообразил: газ! – и только необычное явление: трясущиеся руки – толкнули его проверить. Обойдя со свечкой кухню, он нашел, наконец, утечку – «фюит»: пламя появилось на закрытом счетчике у винта выше ручки. Только потому, что Корнетов никогда не интересовался счетной газовой книжкой, а стало быть не представлял себе всей опасности своих опытов, он, затушив, еще раз поджег, и еще раз над счетчиком появилось пламя. И теперь он знал причину, почему у него трясутся руки и трудно ему от головной боли смотреть на свет. С трясущимися руками, не глядя, поднялся он на пятый этаж в поисках консьержки и, наконец, нашел ее с пылесосом. Консьержка сквозь пылесос посоветовала позвонить в газовое общество. Совсем растерявшись, – он и не отравленный не может по телефону! – вернулся к себе и еще – и это в третий раз – поджег, чтобы удостовериться, не ошибся ли? – но пламя опять вспыхнуло, как и в те разы. И тут он догадался: надо консьержке дать и чтобы сама позвонила. И вот когда он подымался к пылесосу, держа в трясущейся руке два франка, вошел в квартиру Полетаев.

Мне тоже никогда не приходило в голову читать правила в газовой книжке и я совершенно спокойно наблюдал, как Корнетов влез на табуретку, но только что потянулся к счетчику с зажженной свечкой, позвонили: оказалось, из Газового общества вызванные по телефону. Не туша свечки. Корнетов полез было и им показывать «фюит», – и, признаюсь, тут уж я растерялся: потушив свечку, они набросились на нас, и мне показалось – окно раскрыто – за окно вышвырнут, так разъярились:

– Взрыв!

К счастью, пронесло беду – взрыва не произошло. Скрутили проволокой винт, проверили трубки, отметили у себя в книжке и ушли. Трясущимися руками поставил Корнетов чайник, завязал мокрым полотенцем голову и прилег. Расспрашивать, как живется на новом месте, я постеснялся, говорить Корнетову было трудно. Похвалил я выбор – трактирные обои; вспомнил о старой квартире, про бутылочные: и разве можно сравнивать с одноцветными, от которых всегда такая скучища! А тут и кипяток поспел, заварил я чай. Налил Корнетову и себе налил. И вижу, что ему полегче стало, ну, думаю, теперь в самый раз. И, сославшись на Михаила Андреевича, помянул о трех тысячах подаяния и – поздравил.

– Спасибо, – сказал Корнетов, – вы читали Крестовского «Петербургские трущобы?»

– Нет.

– Жаль.

– А разве есть что про нас?

– Отчасти. А кто этот Михаил Андреевич?

Я ничего не ответил: неловко же в самом деле было признаться, что у «аптекаря» я не спросил, – ведь я только самому себе сказал, что я «болван».

– В этих самых «Трущобах», – сказал Корнетов, и как-то из-за своего мокрого полотенца странно улыбнулся, или это от головной боли? – говорит там одна нищенка: «подаянная копейка мимо ладошек пропорхнула».

– А я в Россию собираюсь, – сказал я, вспомнив «аптекарскую» науку, – в СССР! – и посмотрел: какой эффект?

Корнетов лежал с закрытыми глазами.

– Или пойду в монастырь.

Но Корнетов не подал голоса.

Глава четвертая. Слепая

1. Не все понимаю

В вагон вошла слепая. Ей помогала барышня, а багаж нес господин. И купе наполнилось. Я подумал, что и господин – слепой, но это он закрыл глаза от натуги, обессиленный чемоданами: своим и слепой. Слепая поместилась против. Жеманно поправила она у себя на груди искусственные цветы – розовый букетик и осторожно прислонила к выступу высокую белую палку – свой посох. И брезгливое чувство невольно поднялось во мне: около губ было нечисто – у слепых бывает: воспаление кожи, расчесано и чешется, а не посмотреться. Через черные очки чувствовались глаза, но какие – гноящиеся или изъеденные бельмами? И я стал укорять себя: мне она была отвратительна, и хорошо, что не рядом, – а ведь это такое несчастье, слепая! Я представил себе ее беспомощность, ее покинутость и сознание, что всем в тягость, – и разве кто может полюбить такую?

В купе было душно, еще душнее стало. На каждой станции подсаживались. Заняли весь коридор: ни пройти, ни выйти.

Слепая нервно шевелила пальцами. И барышня – моя соседка повела ее в уборную. И ясно я почувствовал, что моя неприязнь одинока, и мне стало совсем неловко: в проходе сжимались, влипали в вагон, уступая слепой.

Вот тут-то я и разглядел и барышню, помогавшую слепой, – незаметная провинциальная барышня, и господина, как ослепшего от тяжести, – какое-то обваренное лицо, бритый. И я подумал о них, как и о тех, уступавших дорогу, что вот все они просто пожалели человека и смотрят на него, как на несчастного, и в чувстве их нет и тени моего отвращения. «И как это все неверно, – думал я, – будто только простой русский народ способен на такое беззаветное к несчастью первого попавшегося, незнакомого!» – И еще и еще раз я упрекнул свое черное сердце.