Том 9. Учитель музыки

Я – и Корнетов и Полетаев и Балдахал-Тирбушон и Судок и Козлок и Куковников и Птицин и Петушков и Пытко-Пытковский и Курятников и, наконец, сам авантюристический африканский доктор. Все я и без меня никого нет. Да иначе и невозможно: писатель описывает только свой мир и ничей другой, и этот мир – его чувства и его страсть.

Или, как выразился бы профессор математики Сушилов, тоже один из героев идиллии: «Корнетов и его знакомые – мои эманации, расчленение моей личности на несколько отражений моего духа».

Что-нибудь внешнее, постороннее, что называется «не-я», «другой», для писателя только матерьял и, если он чувствует в нем себя, он его примет – «заживет» в нем. Так совершилось превращение Толстого в Наташу Ростову, в Анну Каренину, в Катюшу Маслову; а Тургенева – в Лизу, в Ирину, в Елену; а Лескова – в Лизу Бахареву. И точнее следовало бы сказать не превращение, а переодевание – очень яркий пример: переодевание Толстого в мужиков во «Власти тьмы».

Писатель подбирает матерьял по себе и через этот матерьял познает себя. Трагедия Гоголя и заключалась в том, что ад – I часть «Мертвых душ» был в нем, а с чистилищем – II-ой частью «Мертвых душ» он никак не мог справиться: и что мог он сказать доброго о человеке, когда по его собственному признанию в себе не находил добра, а что было доброго – жалость («Шинель») и любовь («Старосветские помещики») – сгорело; а так как «Мертвые души» – дело жизни Гоголя, то ему ничего не осталось, как обречь себя на смерть.

«…и мира не будет, по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас, как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди – я-то сам один и есть».

Эти слова из «Сна смешного человека» – подлинно сна Гоголя.

Литературное произведение или «изящное», как говорили в старину, противополагая «статьям», – ключ для познания автора: по роману, повести и рассказу можно больше сказать о авторе, чем из самой подробнейшей его биографии, написанной кем-то, а ведь для писателя это очевидно, что кроме как о себе, о своем мире чувств, мыслей и слов никто никогда еще не мог написать ни одной путной строчки, т. е. чтобы было живо и кровно, а не пусто, в одних бледных словах.

«Всякий не может судить, как по себе», – говорит Достоевский на жаргоне Кириллова.

Кому же, как не Достоевскому, знать, какая цена «миру» и что из этого «не-я» делает писатель. Достоевский встречался с женщинами не высокой духовной ценности, но в нем самом была «жертвенность» и он наделил ею, как высшим идеальным признаком, духовно-сомнительный матерьял своих встреч. Так вышли живые и кровные, как будто в природе существующие. Соня, Наташа, Катерина Ивановна. У Лескова – я беру первого из второго круга писателей – душа мятежная и мятежная Лиза Бахарева («Некуда») живая, но «жертвенности» у Лескова не было и его «жертвенная» Александра Ивановна Синтянина («На ножах») – только в словах.

Литературные произведения для писателя все, но не следует искать в них биографическую последовательность, и фактов из его «живой» жизни.

Самое сокровенное у Достоевского: тайна «жертвы» – наслаждение мучением – этот «красненький паучок» Ставрогина и Лиза Хохлакова, которой сочувствует мыслью Иван Карамазов и сердцем Алеша – весь Достоевский. Лиза читала в какой-то книге, как распяли четырехлетнего мальчика, сначала обрезали пальцы, а потом распяли, прибив гвоздями к стене, мальчик умер через четыре часа: «я иногда думаю, что это я сама распяла; он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть: я очень люблю ананасный компот».

Лизы Хохлаковой в природе не существует, эта Лиза больше, чем в природе, она в самой завязи «страдного» мира и вот вышла из измученной души Достоевского, и в «живой» жизни Достоевского было это чувство, но «фактически» ничего подобного не было.

И до чего явственно выступает это «фактическое» несовпадение, я могу показать на моей идиллии.