Том 9. Учитель музыки

На вокзале мы предъявили наши билеты – у нас и нумерованные места – и бросились к поезду. И только в пути сообразили, что попали не в «рапид», а в «омнибус»: скорые поезда, известно, не обращая внимания на станции, нарочно подпускают паров и гонят – сунься-ка! – а мы останавливались на каждой станции. Но это ничего – летнее время, омнибус куда удобнее экспресса: на экспрессе от жажды измотаешься, а уж на омнибусе, где только вздумается, пей вволю – никто не гонит. И виды природы отчетливее и на города так насмотришься, словно побывал. А какие соборы – мадам Лэ-де-Бреби говорит, что соборы все одинаковые и смотреть нечего… Но, позвольте, их, и не глядя, увидишь, вся земля в них, как в глазах – и они все поймут, и без них осиротеет эта узкая полоска – Европа – сырое побережье, и уж наверно, они-то останутся – пусть в обломках, когда от Европы ничего не останется, и Гастон Парис⁶⁹ и Веселовский

⁷⁰ опять будут трудиться в своих розысканиях и встанет вопрос, кто был автором «Le Rouge et le Noir) и какой-нибудь из проницательнейших учеников откроет, что автором «Le Rouge et le Noir»⁷¹

был известнейший в Европе (никогда не существовавший) Сакесеп, он же автор неоконченного романа «Война и мир». В дороге лучше всего пить лимонад: и щиплет и насыщает. Мы только лимонадом и прохлаждались. Неожиданно выяснилось, что будет пересадка: заговорили соседи, справились у кондуктора, кондуктор сослался на контролера, а контролер говорит: «обязательно». И пришлось нам ссаживаться. Наш вагон последний, и когда мы дошли до первого, расспрашивая носильщиков и неносильщиков, когда пойдет следующий поезд, оказалось, что следующего поезда нам ждать не имеет смысла, так как наш поезд прямой. И мы опять бросились, и уж влезли в первый вагон, но только что стали прилаживать свои чемоданы, как полетели в нас пакеты – бросали через окно, я кричу: «остановитесь, дайте выйти!» – не слушают, и выскочил: оказалось, почтовый вагон; а Корнетов застрял в imprimés (печатные пакеты), и не знаю, как выбросился, и опять мы куда-то влезли, едва поспели, тронулся поезд. И я понял, почему наш сосед мосье Дора́, имея нумерованное место, забирается на вокзал за час.

Доехали благополучно. Но еще не конец: надо еще на автобусе – а ждать его часа два. Пошли в единственное бистро лимонад пить. Время тянулось. И душно и мухи. Отбивались от мух: ноги больно кусают. В России таких мух нету: наша муха садится на открытое место, а эти, как злющие собачонки. Погрохатывала туча и пошел дождик. Вышли мы на дождик, постояли. Прошла гроза. Стал свежий вечер. И только когда смеркнулось, подкатил автобус.

Автобус бежал быстро и если бы не остановки – по пути пассажиров собирать – за час бы поспели, а так провели в дороге до самой ночи. Но и это еще не конец: до «Шато» – места нашего времяпрепровождения, этого «вернейшего средства» – еще автомобиль. Я заметил, все так: расстояния пустяковые и все кажется очень просто, а на самом деле – без автобусов и автомобилей никакое путешествие не обходится, вот и не рассчитаешь!

Кое-как уселись в автомобиль – ночь, ничего не видно, только видно, что дорога не простая: круть и повороты – трясет и бросает – то лбом, то носом.

Остановились, как мне показалось, на пустыре – тишина пропадная. Я думал: «шато» – как рисуется на открытках, а вылезли – так, вроде гостиницы. И сразу я почувствовал, что не туда. Да не воротишь. Повели на второй этаж – лестница: подымай ногу и смотри в оба; а поднялись в коридор – знакомые места: и не гостиница это, а номера – такие в Москве где-нибудь у Рогожской заставы «вокзальные», не то кельи Андрониева монастыря.

Наша комната. Одна лампочка, другая перегорела. Все равно, как-нибудь. Пить очень хочется. Конечно, лимонадом не напьешься: лимонад хорошо в дороге – чаю бы горячего. Хозяйка принесла холодный. И сама она едва на ногах, в чем душа. А папирос она может достать. Только просит оставить денег: «мелочи у нее нет». Я понимаю. Она хотела и ведро унести – руки мыли. Она непременно хочет все сама и не от чего – а из-за какой-то покорности. И как она смотрела, точно вот сейчас мы ее и кокнем, и как говорила – слезы, вот расплачется. И эта мелочь вперед и убогость комнаты – я сразу понял, что это тоже «попугаева болезнь», но какая – осложнения и последствия, от которых меня когда-то предостерегали; в ней, как в зеркале, я увидел всю нашу судьбу – измызганную долю – (в 13-й год революции, чего скрывать, ведь нас тут стесняются!) – запуганный, обескровленный, «поломанный» человек – выброшенный окурок. И я попенял Балдахалу: Балдахал, никуда не выезжавший из Парижа, странный человек, имел страсть собирать адреса пансионов, он и прельстил меня проспектом. Да если бы я знал как оно есть –