Том первый. Кавказ – проповедь в камне

В это время лошади дернули крепче; экипаж задрожал, как живой, тщетно силясь вырваться из объятий налипшей грязи; под колесами что-то чмокнуло, провернулось. Карета опасно накренилась… Харкнула ямщицкая брань, послышался надрывный храп испуганных лошадей и беспощадные «выстрелы» хлыста. Мгновение, другое… Тройка опять бешено рванула, и – слава Царице Небесной – колеса застучали по твердой земле.

– Ух и жуть – бучило здесь, пане, гиблое место! – с какой-то злорадной нотой накладывая на себя крест, вновь подал голос ямщик.

Однако внимание офицера было всецело приковано к разбуженному младенцу. Боясь пошевелиться, Лебедев склонился над коробом дорожной кроватки, что покоилась рядом на сиденье.

Ребенок не спал, маленькое лицо сморщилось и покраснело от натуги, но плач напоминал скорее икоту или кряхтение, что вызвало невольную улыбку. В жизни ротмистру выпало испытать немало… но держать в руках новорожденных – увы… И сейчас он откровенно нервничал. Неуверенно, плохо слушающимися руками Лебедев развязал банты широких валансьенских кружев, раскинул узорчатый атлас и, как мог, поменял потемневшие сырые пеленки. Затем осторожно подсунул одну ладонь под круглый затылок, другую пониже спины, и приподнял. Сердце бывалого драгуна екнуло, лишь только он ощутил у себя на руках беспомощное, нежное, что бархат, тельце. Его забирал страх, что дитя зайдется плачем, но «герой» молчал и смотрел невинным взглядом, неопределенным, как у всех младенцев.

– Ох ты, Господи, Аника-воин! Надо же… такому случиться… – Ротмистр еще раз посмотрел на своего горе-попутчика, подмигнул ему и бережно прижал к своей груди. Мягкий шелк едва наметившихся локонов щекотал ему щеку. Лебедев несколько раз вдохнул ставший родным за время пути теплый и мирный запах младенческой кожи, и соль слез обожгла глаза.

– Что ж, братец, время прощаться. – Он по-отечески коснулся припухших от плача розовых бровок, лба и так же бережно уложил дитя в кроватку. – Ты погоди… постой, крестник, будешь сейчас пировать… – Аркадий Павлович наскоро распахнул подбитый бобром плащ и вынул нагретый на груди молочный рожок. – Измучился, родимец, ан скоро конец твоей одиссее, осталось чуть… больше терпели… Ну-тка, давай, братец, окажи любезность, уж не побрезгуй…

Маленький рот стал жадно искать «материнский сосок», потом раскрылся, сладко зевая, показав крохотный розовый язычок.

– Ну-с, что ты все мимо. – Усатая нянька ближе поднесла рожок к ищущему рту. Кряхтенье и писк сразу утихли. Малыш взялся на совесть сосать, пока не устал, пока лоб не взялся испариной. Отвернувшись от соски, он тихо рыгнул и стал резво размахивать перед собой стиснутым кулачком, внимательно разглядывая кормилицу.

Лебедев, точно завороженный, полный странных, противоречивых, щемящих чувств, не мог отвести глаз от этой миниатюрной копии своего высокого покровителя. «Да… mademoiselle де Ришар подарила сему творению любви и греха свои безупречные черты и бледно-золотистую теплоту кожи… Но эти темные волосы, эти неповторимого оттенка яркие глаза в обрамлении густых ресниц, – это, без сомнения, глаза отца – Великого князя Михаила Павловича»².

Аркадий задумчиво улыбнулся своим мыслям, качнул неопределенно серебряным эполетом, ровно итожил: «…Пути Господни неисповедимы». И тут дитя моргнуло, словно молча с ним согласилось.

– Ежели черт не кружит, подъезжаем, пане! – долетело с козел.

Кони, почуяв запах жилья, зарысили охотнее. И действительно, минуло не более четверти часа, как впереди сквозь голую шеренгу дерев замигали розово-желтые огоньки, такие желанные и теплые.

Аркадий приник лицом к забрызганному стеклу: вокруг на многих десятинах шептал и стонал под льдистой моросью заброшенный и глухой, почерневший от времени и влаги парк. Карета долго объезжала его краем, затем миновала темное жерло ясеневой аллеи с бледными силуэтами античных статуй и наконец остановилась у припорошенных снегом ступеней парадного входа. Где-то на задах графских пенат зло забрехали собаки.

Увязав короб лентами, Лебедев на прощание глянул еще раз в темно-голубые внимательные глаза крохи и, трижды перекрестив, скрепил:

– Как перед Христом, крестник, пробьет час, когда мы увидимся снова. Я вернусь к тебе, клянусь честью.

С этими словами ротмистр осторожно надрезал клинком край тончайшего кружева, на котором искрящимся золотом сплетался гербовый вензель.

За слезливым стеклом заслышался хриплый кашель. Под тяжелым шагом хлюпнула дождевая вода. Вымокший с головы до пят извозчик, отряхиваясь, как бездомный пес, отворил дверцу и, буркнув что-то под нос, с рук на руки принял бесценный короб. Следом, глухо бряцая ножнами палаша³ и шпорами, с подножки соскочил драгун.

– Прикажете здеся обождать, аль отогнать лошадей на боково крыло? – диковато блеснув в полутьме белками глаз, озадачил вопросом кучер.

Лебедев раздраженно бросил взгляд на стриженного под скобку угрюмого бульбаша, но вид бедно и грязно одетого человека, мокрого, холодного, задел за живое.

– Стой, как стоишь. На вот, возьми…