«Я полностью изложила здесь все, что произошло с того момента, когда я познакомилась с Эмиасом Крейлом и до его трагической смерти.
Впервые я увидела его на каком-то собрании художников. Вспоминаю, он стоял у окна, и я заметила его сразу же, как только вошла. Я спросила: «Кто это?» Мне сказали: «Это Крейл, художник». Я попросила познакомить меня с ним. Мы разговаривали тогда минут десять. Впечатление, какое произвел на меня Эмиас Крейл, бесполезно пытаться описать. Если сказать, что, когда я видела Эмиаса, мне все казались маленькими, а потом исчезали совсем, то это до некоторой степени передает мои впечатления, если вообще можно их передать. После знакомства с ним я стала ходить в те места, где можно было увидеть его картины. Как раз тогда открылась его выставка на Бонд-стрит; одна картина была в Манчестере, другая – в Лидсе, а еще две выставлялись в галереях в Лондоне. Я ездила смотреть их, потом встретила его снова и сказала: «Я видела все ваши картины и считаю их прекрасными». Его это как будто заинтересовало. «С каких пор вы стали разбираться в живописи?! Не думаю, чтобы у вас было о ней хоть малейшее представление…» – «Возможно. И все же они прекрасны!» Он улыбнулся и сказал: «Не будьте экспансивной барышней». Я ответила: «Не собираюсь. Я хочу, чтобы вы написали мой портрет». – «Если бы вы хоть немного подумали, то поняли бы, что я не пишу парадных портретов хорошеньких женщин». Я сказала: «Мне не нужен парадный портрет, и я не такая уж хорошенькая». Он посмотрел на меня, будто впервые увидел: «Да… Возможно, это и так…» Я спросила его: «Так вы будете меня рисовать?» Он рассматривал меня некоторое время, наклонив голову набок, потом сказал: «Вы странная девушка». Я ответила на это: «Я богата, могу хорошо заплатить». – «Почему вы так хотите, чтобы вас рисовал именно я?» – «Потому что я этого хочу». Он взял меня за плечи, повернул лицом к свету. Потом немного отступил. Я стояла неподвижно, в ожидании, пока он не сказал: «Я иногда горел желанием написать стаю австралийских попугаев с их невообразимой окраской… Стаю, садящуюся на собор Святого Павла. Если я буду писать вас на скромном и традиционном фоне – пейзаже под открытым небом, – кажется, будет тот же результат». Я спросила: «Следовательно, вы будете рисовать?» Он сказал: «Вы один из наилучших, оригинальнейших и ярчайших экзотических цветков, какие я видел. Я буду вас писать! Но я вас предупреждаю, Эльза Гриер: если я на самом деле буду вас писать, то я, наверное, захочу вас и любить!» – «Надеюсь, что захотите…» Я сказала это спокойным и сдержанным тоном. Я слышала, как он сдерживал свое дыхание, заметила блеск его глаз!
Видите, как все это неожиданно случилось!
Днем или двумя позднее мы снова встретились. Он сказал, что хочет, чтобы я поехала с ним в Девоншир – там, мол, хороший фон. И добавил: «Я женат, вы это знаете, и я очень люблю свою жену». Я ответила, что его любимая женщина должна быть достаточно милой. «Она чрезвычайно милая, – сказал он. – Кэролайн просто прекрасна, я ее обожаю. Так что зарубите себе это на носу, дитя мое».
Через неделю он начал писать картину. Кэролайн Крейл приняла меня довольно любезно. Я не очень ей нравилась, но, собственно, почему я должна ей нравиться? Эмиас был очень предупредителен. Он никогда не говорил мне ничего, чего нельзя было бы услышать его жене, а я проявляла такт и придерживалась всех условностей. Однако через десять дней он сказал мне, что я должна возвратиться назад, в Лондон. Я удивилась: «Картина же не готова!» Он сказал: «Я ее только начал. Дело в том, что я не могу вас писать, Эльза». Я спросила: «Почему?» – «Вы хорошо знаете почему, Эльза. И поэтому вам необходимо уехать. Я не могу сосредоточиться, не могу думать ни о чем другом, кроме вас». Мы сидели в «саду-батарее», был теплый солнечный день. Пели птички, гудели пчелы. Все вокруг казалось спокойным и счастливым. Но это было не так. Я знала, что мой отъезд в Лондон ни к чему не приведет, но согласилась: «Очень хорошо, я поеду, если вы хотите». Эмиас сказал: «Вы умная девушка». И я уехала.
Я не писала ему. Он боролся с собой десять дней. Потом примчался. Он казался таким несчастным, что произвел на меня гнетущее впечатление. Эмиас заявил: «Я предупреждал тебя, Эльза. Только не говори, что я не предупреждал». Я ответила: «Я ждала тебя. Я знала, что ты приедешь». Он застонал и сказал: «Некоторые вещи сильнее, чем воля человека. Я не могу есть, не могу спать, не могу успокоиться, так сильно я хочу тебя!» Я сказала, что знаю это, что то же самое и со мною, что так было с первого мгновения, как только я его увидела. Это называется судьбой, и нет никакого резона бороться с нею. «Ты недолго с нею боролась, не так ли, Эльза?» Я сказала, что совсем не боролась. Он заметил, что я слишком молода, а я ответила, что это не имеет никакого значения…
Последующие несколько недель мы были очень счастливы. Но счастье – это не то слово. Это было нечто более глубокое и в то же время ужасное. Мы были созданы друг для друга, и мы нашли друг друга. Однако произошло то, что должно было произойти. Мысли о незаконченной картине начали преследовать Эмиаса. Он сказал: «Раньше я не мог тебя писать, ты сама стояла на моем пути. А теперь я хочу писать тебя, Эльза. Я хочу написать тебя так, чтоб эта картина была наилучшей из всего сделанного мною. Я страдаю, у меня чешутся руки от желания схватить кисть. Я хочу смотреть, как ты сидишь на старой зубчатой стене с башнями, избитыми, как старый анекдот, а в глубине – синее море и пышные деревья… Ты там сидишь как королева, бросая вызов всему свету! Я должен тебя такой написать! Но я не терплю, когда меня что-либо отвлекает от работы. Поэтому, лишь когда картина будет готова, я скажу Кэролайн правду, и мы развяжем всю эту запутанную историю».
Я спросила: «Кэролайн будет протестовать, если ты будешь требовать развода?» Он ответил, что не думает, но, мол, с женщинами никогда не знаешь, как они поступят. Я сказала, что мне жаль, если это ее огорчит, но, в конце концов, подобные вещи случаются. «Для тебя все слишком просто, Эльза. Может быть, ты и права. Но Кэролайн никогда не примет твоей правоты. Она любит меня, ты понимаешь?» Я сказала, что понимаю, но если она любит тебя, то твое счастье должно быть для нее главным и ни в коем случае она не должна держать тебя возле себя. Эмиас сказал: «В жизни не удается решать вопросы при помощи прекрасных афоризмов, взятых из современной литературы. Природа жестока, с клыками и когтями, не забывай этого». – «Но мы же цивилизованные люди», – заметила я. Эмиас рассмеялся: «Черта с два цивилизованные! Кэролайн, наверное, захочет садануть тебя топором по голове! К тому же она это может. Ты не понимаешь, Эльза, что она будет страдать. А знаешь ли ты, что такое страдать?..» – «Тогда не говори ей». – «Нет, развод должен состояться. Ты должна мне принадлежать – как свет, как воздух, Эльза. И быть моею перед миром». – «А если она не захочет разводиться?» – «Не этого я боюсь». – «Чего же ты боишься?» И он тихо произнес: «Не знаю…»
Понимаете, он знал Кэролайн. Я – нет. Если бы я тогда могла предвидеть…
Мы снова поехали в Олдербери. Положение было сложное. На этот раз дела пошли тяжело. Кэролайн стала подозрительной. И мне это не нравилось. Мне всегда были отвратительны вранье и обман. Я придерживалась мысли, что мы должны сказать ей обо всем. Однако Эмиас и слушать не хотел. Страшней всего было то, что это его мало трогало. При всем его хорошем отношении к Кэролайн и страхе перед ее страданиями его просто-напросто не беспокоило, будет это честно или нет. Он отчаянно работал, а все остальное его не интересовало. Я еще не видела его таким. Только тогда я постигла, какой он гениальный. Он был, несомненно, одержимый, не считался с правилами хорошего тона. Иное дело – мое положение. Оно было ужасным. Кэролайн меня не выносила и была права. Единственный способ развязать узел – это сказать ей правду. Но Эмиас всегда отвечал, что не желает никаких сцен, пока он не закончит картину. «Но, наверное, – сказала я, – сцен не будет. У Кэролайн достаточно достоинства и гордости. А я хочу быть до конца честной. Мы должны быть честными!» – «К черту честность! – закричал Эмиас. – Я работаю над картиной, черт бы вас побрал!»
Я понимала его точку зрения. Он моей не понимал.
В конце концов я не выдержала. Как-то Кэролайн рассказывала нам о ее и Эмиаса планах на будущее. Она говорила с такой уверенностью!.. Вдруг мне показалось ужасно подлым то, что мы делаем – оставляем ее в неведении. Возможно, я была к тому же рассержена, поскольку Кэролайн почти все время плохо ко мне относилась. Правда, в интеллигентной форме, так, что ни к чему нельзя было придраться. И я сказала ей правду в лицо. Я до сих пор убеждена, что поступила правильно. Хотя, естественно, я бы этого не сделала, если бы имела хоть туманное представление, к чему это приведет.
Буря разразилась немедленно. Эмиас рассердился, но вынужден был признать, что сказанное мной – правда. Поведение Кэролайн было мне непонятно. Когда потом мы пошли к Мередиту Блейку на чай, она прекрасно играла роль – болтала, смеялась… По своей неопытности я поверила, что она восприняла все должным образом. После этого мне было ужасно неприятно оставаться в Олдербери, но, если бы я уехала, Эмиас метал бы громы и молнии. Я думала, что, возможно, уедет Кэролайн и тогда все упростится.
Я не видела, когда Кэролайн брала цикуту. Я хочу быть честной и поэтому признаю, что, возможно, ее рассказ о намерении покончить самоубийством и правдив. Но по правде говоря – я не верю. По-моему, она была женщина чрезвычайно ревнивая и эгоистичная. Женщина, которая не хочет выпускать из своих рук ничего из того, что она считает своим. Она считала Эмиаса своей собственностью и готова была скорее убить его, чем отпустить навсегда к другой женщине. Мне кажется, она тогда же и приняла решение убить его. И по-моему, рассказ Мередита о свойствах цикуты подсказал ей способ осуществить задуманное. Она была жестокая и мстительная женщина, даже злая. Эмиас всегда помнил об этом. Я этого не знала.
На следующее утро у нее состоялось последнее объяснение с Эмиасом. Я слыхала его с веранды. Он держался прекрасно – терпеливо, спокойно; убеждал ее быть благоразумной, говорил, что ему слишком дороги и она, и ребенок, что он будет их любить и сделает все, чтобы обеспечить их будущее. Вдруг он посуровел: «Но пойми, я все равно женюсь на Эльзе, и ничто меня не сможет остановить! Мы всегда считали, что нельзя лишать человека свободы». Тогда Кэролайн заявила: «Делай как знаешь. Я предупредила тебя». Голос у нее был спокойный, но с какими-то странными нотками. «Что ты хочешь этим сказать?» – спросил Эмиас. «Ты мой, и я не собираюсь тебя отпускать. Я скоре убью тебя, чем позволю тебе уйти к этой женщине…» В этот момент я увидела Филиппа Блейка, который шел вдоль террасы. Я встала и пошла ему навстречу, мне не хотелось, чтоб он слышал их разговор.
Немного погодя Эмиас вышел из дома и сказал, что надо торопиться с картиной. Мы спустились вниз, на «батарею». Он почти ничего не рассказывал. Заметил только, что с Кэролайн не так-то просто о чем-то договориться, но не стал больше говорить об этом. Он хотел сосредоточиться на работе. «Еще день – и картина будет закончена, – сказал он. – И это лучшее, что я сделал, Эльза. Даже если оно создано ценою крови и слез».
Позднее я пошла взять свой пуловер, так как подул холодный ветер. Возвратившись, застала Кэролайн. Я подумала, что она пришла сделать последнюю попытку убедить Эмиаса. Там были также Филипп и Мередит. Эмиас сказал, что его мучит изжога и что он выпил бы чего-нибудь. Кэролайн обещала принести ему пива из холодильника. Вполне естественным, даже дружеским тоном! Вот актриса! Она уже тогда знала, что хочет сделать!
Минут через десять она возвратилась с пивом. Эмиас писал. Кэролайн налила стакан и поставила возле него. Никто из нас на нее не смотрел. Эмиас работал, а я не могла менять своей позы. Эмиас по привычке опрокинул одним духом стакан, сморщился и пожаловался, что у пива противный привкус, но, во всяком случае, оно хоть холодное. Даже при этих словах у меня не возникло никакого подозрения. Я рассмеялась и сказала ему шутя: «Это все твоя печень».
Увидев, что он выпил, Кэролайн ушла. Прошло минут сорок, когда Эмиас начал жаловаться на онемение и боль. Он сказал, что это, наверное, легкий приступ ревматизма.
Эмиас всегда нетерпимо относился к любому недугу и никогда ни на что не обращал внимания. Тут же он весело сказал: «Старость, наверное. Ты заполучила старика, который трещит по всем швам, Эльза!» Но я заметила, что он как-то странно, одеревенело передвигает ноги и раза два сморщился. У меня и мысли не было, что это не ревматизм. Затем он присел на скамью и несколько раз вставал, чтоб сделать новую серию мазков на полотне. Так он иногда поступал во время сеансов. Он сидел и внимательно поглядывал то на меня, то на полотно. Порой это продолжалось свыше получаса, так что на этот раз не удивило меня.
Я услыхала гонг, приглашавший к ленчу. Эмиас заявил, что не пойдет наверх, что ему ничего не надо. И это тоже было обычно для него. К тому же он не хотел встречаться с Кэролайн за столом.
За мной пришел Мередит Блейк. Он обратился к Эмиасу, но Эмиас только что-то проворчал. Мы направились с Мередитом к дому, а его оставили. Оставили, чтобы он умирал один. Я мало видела болезней в своей жизни, я мало знала о них. Мне показалось, что все это у Эмиаса только капризы художника. Если бы я знала, если бы я могла понять, возможно, врач и сумел бы его спасти… О боже, почему я не поняла?
Зачем думать об этом сейчас? Я была слепа и глуха, не смогла понять!
Немного еще осталось рассказывать.
Кэролайн и гувернантка спустились туда после ленча. Мередит пошел за ними. Но он сейчас же прибежал назад, сказал, что Эмиас умер. Тогда я все поняла. Поняла, что это сделала Кэролайн. Я все еще не думала о цикуте, подозревала, что если она пошла вниз, то застрелила или зарезала его. Я хотела броситься на нее, убить ее… Как она смогла это сделать? Как смогла? Проклятая женщина!..
Я ненавижу ее! Ненавижу и сегодня!
Ее даже не повесили. А стоило! Даже виселицы для нее было бы мало.
Я ненавижу ее!.. Ненавижу!.. Ненавижу!..»
