Том Сойер - разбойник

Наконец стих был готов. Он назывался «Алые флаги». Я не хочу приводить его здесь. Мне стыдно. Потому что сейчас я понимаю, что это было не настоящее стихотворение, а «как бы стихотворение». Но в то время я думал, что лучше о празднике никто ничего не писал.

Я перекатал «Алые флаги» на плотный лист бумаги самым лучшим почерком, на какой был способен, и принёс в школьную редколлегию.

— Вот. Для праздничного номера, — сказал я главному редактору, десятикласснику Мише, выкладывая перед ним лист.

Миша стоя прочитал стихотворение.

— Н… недурственно, — сказал он, взглядывая на меня сверху вниз. — Сам?

— А ты думал? — ответил я, взглядывая на него снизу вверх.

— Молодец! — сказал он и похлопал меня по плечу. — Этим стихотворением мы откроем номер.

Всё!

Из пионерской комнаты я вышел солидно, не торопясь, как подобает признанному поэту. Но в коридоре не удержался и несколько раз подпрыгнул на одной ножке. Да! Скоро вся школа узнает, кто я такой!

Наконец он настал, тот день, когда вывесили праздничную газету. Как только она появилась на стене, я стал прохаживаться вдоль неё по коридору, напустив на себя отрешённый поэтический вид.

Подходили к газете ребята, читали стихотворение, читали заметки, смеялись над карикатурами, но ни один из них не обратил внимания на меня, хотя под «Алыми флагами» было крупно написано: «Николай Внуков, 6 «а» класс».

Только Валерия Попова, самая драчливая наша девчонка, прочитав «Алые флаги», обернулась ко мне и сказала:

— А ты, Внуков, оказывается, стихи пишешь? Вот не знала!

Смерила меня с ног до головы прищуренными глазами, усмехнулась и пошла по своим делам.

А на большой перемене какой-то десятиклассник просто отпихнул меня от газеты:

— Брысь! Ты чего тут под ногами путаешься!

Я ушёл в пустой класс, сел на заднюю парту и задумался. Горько мне было. Почему плохим можно прославиться сразу, в один миг, а тут такое стихотворение — и тебе ещё говорят «брысь!». Две двойки из-за него получил и — ничего! Никто даже пальцем на меня не показал и не сказал:

— Вот этот и есть поэт!

Почему? Ну почему?

И вдруг до меня дошло.

Знают-то меня только мальчишки и девчонки нашего класса! Из других классов если знают меня в лицо, то не знают фамилии, если слышали мою фамилию, то не знают в лицо. Вот в чём разгадка!

Славу начали приносить мне девочки.

В то время у каждой был заветный альбом. Они выписывали в свои альбомы полюбившиеся стихи, слова песен, клеили какие-то картинки, вырезанные из журналов, писали друг другу посвящения и пожелания. Альбомы оформлялись очень красиво — каждая девчонка старалась перещеголять подругу.

И вот с таким альбомом однажды подошла ко мне Валерка Попова.

— Слушай, Внуков, ты должен написать мне посвящение. В стихах. Знаешь, чтобы было такое… на всю жизнь. Напишешь?

— Давай, — сказал я, протягивая руку за альбомом.

— Не цапай, — сказала Попова, открывая альбом где-то посредине. — Ты будешь писать сейчас и вот на этой странице.

Я понял: она не хотела, чтобы я заглянул в начало альбома.

— Ты что, так и будешь держать альбом?

— Так и буду, — сказала она. — А ты пиши.

— Я не могу так, сразу. Мне нужно подумать.

— Думай и побыстрее — перемена кончается.

Я подумал минуты две и начал писать.

Строчки, которые вышли из-под пера, привели меня в ужас. Это были не стихи, а какая-то неловко рифмованная проза. Слова не хотели соединяться друг с другом, не лезли в строфу, и даже смысл того, что я писал, оказался не таким, каким я котел.

Я с опаской посмотрел на Валерию и прикрыл то, что написал рукой.

— Уже? — спросила она.

— Валера, давай этот лист вырвем, я напишу на другом.

— А ну покажи!

Она выдернула из-под моей руки альбом, пробежала глазами то, что я написал, и лицо её стало злым.

— Дурак ты, Внуков, а никакой не поэт!

Я остался в классе один. В голове звенело от увесистого удара по макушке альбомом.

Таким был мой первый в жизни гонорар…

Скоро я поссорился почти со всеми девчонками в классе, потому что каждой испортил в альбоме по листу.

Они считали, что я порчу нарочно, что не хочу писать им из гордости, что задрал нос. А у меня, честное слово, ничего путного не получалось даже тогда, когда я думал над стихотворением два или три часа. Не знаю почему. Вероятно, я кончился как поэт на первом же стихотворении.

Да что девчонки! С моим Орькой тоже начало твориться что-то неладное. Раньше мы сидели за партой вполоборота друг к другу и большую часть урока разговаривали шёпотом. Теперь Орька повернулся спиной ко мне. На коленях у него лежала тетрадь, и он что-то старательно в ней царапал. Кроме того, он стал каким-то рассеянным и на мои вопросы иногда отвечал невпопад.

Несколько раз я пытался заглянуть в тетрадь: что он там пишет? Но он отбивал меня локтем:

— Подожди. Не мешай!

Мы учились вместе с первого класса. И Орькин характер я знал, как свой собственный. Я знал, что он выдержит от силы дня три-четыре, а потом всё откроет. И я запасся терпением.

Действительно, через несколько дней Орька вдруг повернулся ко мне и сказал:

— Ты знаешь, что я пишу?

— Ты же не говорил и не давал посмотреть.