Тонкая работа

На мне по-прежнему платье, в котором я бежала из «Терновника», с черной каймой речной тины по подолу. На ней — мое шелковое платье, голубое, подчеркивающее белизну ее рук и шеи. Голубой очень идет к ее каштановым волосам и карим глазам. Статная получилась красавица. Она ходит по комнате, собирает мое белье, туфли, щетки и булавки, все это аккуратно складывает в сумки. У нас две сумки: одна поедет в Лондон, другая — в приют. И первую она приберегает для себя, а вторую, разумеется, для меня. Больно смотреть, как она мучается, куда что определить: морщит лоб, хватая то чулки, то пару туфель, то сорочку. И что она при этом думает? Вот это сойдет для психов и сиделок. А это надо взять на случай, если ночью будет холодно. А то и то — пузырек с каплями, перчатки — она возьмет себе. (Когда она выходит из комнаты, я потихоньку вытаскиваю пузырек и перчатки и перепрятываю в другую сумку.)

И туда же, на самое дно, кладу еще одну вещь, о которой она не знает: серебряный наперсток из «Терновника».

Карета приехала даже раньше, чем я ожидала. «Ну слава богу», — говорит Ричард. Скрюченный этот домишко для него слишком тесен: шагнув за порог, он с наслаждением потягивается. А я так долго просидела в четырех стенах, что просто теряюсь в залитом светом пространстве. Я крепко держу Сью под руку, и уже у самой дверцы кареты, когда я должна отпустить ее — и навсегда! — я не делаю этого сразу.

— Ну-ну, — говорит Ричард, расцепляя нас. — Не время для сантиментов.

И мы трогаемся. Сначала я почувствовала мягкий толчок — потом услышала стук копыт и мерное поскрипывание колес. Все как во время той первой поездки, когда миссис Стайлз доставляла меня из сумасшедшего дома в «Терновник», только на сей раз в обратном порядке. Когда карета замедляет ход, я, приникнув к окошку, почти уверена, что вновь увижу серое здание и своих мамушек-нянюшек. Я их сразу узнаю, в этом нет сомнений. Но тот дом был большой, а этот меньше и светлее. И принимают сюда только женщин. Перед тем домом была голая площадка. А перед этим — цветочная клумба — длинные стебли и бутоны, как пики.

Я откидываюсь назад. Ричард косится на меня.

— Не бойтесь, — говорит он.

И в этот момент врачи забирают ее. Он передает ее им с рук на руки и встает у распахнутой дверцы кареты.

«Подождите, — доносится до меня ее голос, — что вы делаете?»

А потом почему-то: «Джентльмены! Джентльмены!»

Голоса врачей тихие, вкрадчивые, но она начинает ругаться, и голоса их становятся строже. Ричард садится в карету. Пол кареты качнуло, и я вижу ее: двое мужчин крепко держат ее под руки, няня обхватила за талию. Плащ съехал назад, шляпка набекрень, прическа растрепалась. Лицо в красно-белых пятнах. Взгляд дикий.

Она пристально смотрит на меня. Я сижу как статуя, пока наконец Ричард пожатием руки не напоминает мне, что надо делать.

— Говорите, — шепчет он, — черт побери, говорите что-нибудь!

И я лепечу, словно механическая кукла:

— Бедная госпожа!

Ее карие глаза — огромные, с черной крапинкой. Растрепанные волосы.

— О! У меня сердце разрывается!

Крик все еще звенит у меня в ушах, хотя Ричард уже захлопнул дверцу, а кучер, хлестнув кнутом, развернул карету и погнал коня. Мы не произносим ни слова. За головой Ричарда — ромбовидное окошко с матовым стеклом, и я опять на какой-то миг ее вижу: пытается вырваться, взмахнула рукой… но тут дорога резко идет под уклон. Потом мелькают деревья. Я срываю с пальца обручальное кольцо и швыряю на пол. Порывшись в сумке, достаю пару перчаток и надеваю их. Ричард косится на мои дрожащие руки.

— Итак… — говорит он.

— Помолчите, — отвечаю, от злости мне трудно говорить. — Если вы еще хоть слово скажете — я вас убью.

Он силится улыбнуться. Но лицо его, полускрытое черной бородой, становится белым как мел. Сложив руки на груди, откидывается назад. Какое-то время сидит неподвижно, потом принимается ерзать. В конце концов достает из кармана сигарету и спичку и делает попытку сдвинуть вниз оконное стекло. Оно не поддается. Руки у него потные от волнения, пальцы соскальзывают по стеклу. «Черт побери!» — кричит. Привстает, дубасит в потолок кареты — велит кучеру остановиться, потом долго возится с ключом. Мы отъехали мили на две, не больше, но он спрыгивает наземь и ходит, ходит как заведенный, кашляет в кулак. И все поправляет непослушную черную прядь.

— Как вам в роли мерзавца? — спрашиваю я, когда он возвращается на место.

— Как и вам — в роли дамы! — отвечает он с кривой усмешкой.

Потом отворачивается, прислоняется щекой к тряскому подголовнику и, прикрыв глаза, делает вид, что спит.

Мои глаза открыты. Я смотрю через оконный ромбик на дорогу, по которой мы едем назад, — извилистая дорога, красная от глины и припорошенная пылью — струйка крови из моего сердца.