Топ-модель

Кутюрье оказался типичным представителем зажравшейся буржуазии: поджар, находчив и обходителен, как все портяшки. К доверчивым русским матрешкам. Нет, поведение импортного швеца отличалось безупречным поведением. До тех пор пока он не увидел Эллу на подиуме — увидел и потерял голову. Влюбился по-настоящему. Такое случается в прекрасных сказках. А, влюбившись, предложил Элле сумасшедший контракт со своей фирмой. Наша простая девушка была готова на все, даже без контракта. А тут — Степан, готовый придушить модного модельера голыми руками. Что делать? — вечный вопрос для русского человека.

Между тем случился легкий фуршетик, куда наш Степан проник, как в тыл врага. Гений же французской жакетки от чувств-с понес полную ахинею, мол, парфенис при бель-де-меф обиганы анграуз апланте ля фам,[2] пытаясь поцеловать восторженную Эллочку в щечку. Потом, стараясь не привлекать общего внимания, тиснул в ручку юной ветреницы визитку, прошитую золотой ниткой.

И встреча состоялась — случайная, Степана и кутюрье. У входа в гостиницу «Метрополь». И не успела накрахмаленная французская манишка понять в чем дело, как оказалась в гостях — в русском и диком лесу. Как это случилось, недотепистый галл, толком так и не постигнул. Только что был людный сахарный дворик «Метрополя» с лейб-гвардейскими швейцарами, и вот никакого доброжелательного пра-здника, лишь шишка на лбу, да озверевшие комары.

Бесхитростный Степан допустил ошибку, решив, что после этого Жан и близко не подойдет к Эллочке. Увы, любовь портняшки оказалась сильнее комариных укусов. Более того, наш простой парень за хулиганство международного масштаба получил два года и убыл кормить гнус на красивые северные болота. А Эллочка — в вечный и прекрасный Париж.

— Ну за любовь! — смеемся мы с Танечкой. — Кому-то везет!..

Мне хорошо, пиво пьянит и такое впечатление, что я уже в Париже. Эх, Париж-Париж!

К сожалению, это продолжается недолго. Все портит Танечка. Она предлагает мчать в некий спортивный зал, находящийся у черта на куличках Марьино. Я удивляюсь: зачем? Танечка заговорщически подмигивает: там, в Марьино, у неё есть знакомые ребята, хорошие такие массажисты. «Массажисты» — она произносит таким скверным и вульгарным тоном, что даже я догадываюсь, о каком массаже идет речь.

— Нет, спасибо, — говорю. — Я не люблю «массаж».

— Ты что девочка? — удивляется подруга, признаваясь, что честь свою потеряла ещё в классе седьмом. — Ничего тогда не поняла, — смеется. Нажрались, попихались в подъезде, и больно не было.

— В подъезде?

— Ага. На последнем этаже. Ночью. Нормально. У мусоропровода. Там у нас культовое место. А чё?

Смотрю на подругу и понимаю, что по сравнению с ней я — святая. Мало того, что отгоняла мысли о подобных связях, так ещё решительно всего этого не хочу. Мне неинтересен «последний этаж» отношений…

— Ну ты, подруга, даешь, — говорит Танечка. — Ты где жила?

— У моря.

— Хорошо сохранилась, — качает головой. — Трудно тебе будет здесь.

— Почему?

— Тут моря нет.

«Я сама море», молчу.

Впрочем, хотя сейчас во мне безмятежность и покой, однако первые признаки надвигающей бури можно приметить опытным глазом. Я чувствую, что меня ждут большие волнения вплоть до девятибальных айвазовских штормов.

Я пока ещё не знаю, что по возвращению в столичную квартирку меня ждет странный неприятный телефонный звонок какого-то полубезумного ублюдка со странным дребезжащим голосом.

Я ещё верю, что мир вокруг меня красив. Как я сама.

2

И снится мне странный и страшный сон: я иду по школьному сумрачному коридору — мне лет двенадцать. Я в чистенькой выглаженной форме, в белых гетрах, на голове огромный бант, похожий на легкомысленную глупую бабочку. Я получила «пять» по химии и чувствую себя прекрасно, и даже счастливо. Я так старалась учить этот трудный предмет, чтобы не огорчать маму… Учитель химии был строг и справедлив, за это его никто не любил. Он ходил по школе один и во время обеда украдкой ел бутерброды с «докторской» колбасой. Был нескладным, с печальными глазами побитой лошадки. Ходил в стоптанных туфлях, в мешковатых брюках с пузырями на коленях.

Мои подружки шептались, что его бросила красивая жена, убежав с моряком, ходившим в загранплавание. Он мне нравился, учитель химии, мне было его жалко, мне хотелось, чтобы он не ел украдкой бутерброды и не смотрел на мир так грустно.

И тут я вспоминаю, что забыла ранец. Так обрадовалась, что получила наконец «отлично», что забыла все на свете. Не беда! Вприпрыжку возвращаюсь в кабинет химии, где осталась Верка Солодко, которая училась плохо и педагог оставил её на дополнительные занятия.

Дверь приоткрыта — я заглядываю в кабинет и удивляюсь: никого? Странно: когда уходила, Верка сидела за партой, а учитель ходил у школьной доски. Ах да, наверное, они ушли в лабораторию, находящуюся тут же, за мутно-стеклянной перегородкой.