Тоска по чужбине

В смятенном и тупом молчании Неупокой отвёл глаза от Марфиного лица и тут воистину попал из огня в адское полымя: груди её, как два острамка сена, упрятанные в просторной пазухе рубахи, остро и высоко распялили её, взволнованное дыхание неровно колебало их, и плечи, и туго обтянутый запаской сильный живот. Слегка расставленные ноги утопали пятками в соломе и свежей зелени, настеленной ради Троицы возле крыльца. Крупные руки теребили кончик пояска как бы в готовности мгновенно распустить его.

   — Благослови тебя Господь, — пролепетал Арсений, воздымая двоеперстие, но вместо крестного знамения оно, словно змеиная головка, остро коснулось Марфушиной груди.

Только на взгляд она казалась податливой и мягкой. И грудь, и всё подавшееся ему навстречу тело Марфуши были как горячий, глубоко прогретый солнцем камень, тот самый бел-горюч валун, к которому охотно припадает всякая бесприютная головушка.

   — Ступай! — воззвал Арсений уже не к Марфе, а к той испепеляющей и всё оживляющей силе, которая будет теперь притягивать их друг к другу, покуда по её неумолимому закону они не опустошат себя до дна. — Ночь же русальная!

   — С тобой не страшно, отец Арсений. Я в твоей воле.

   — Что ты молвишь...

Рука-змея, ужалив девичью грудь, оторвалась и замерла, следя за действием яда. Она не подчинялась больше ни совести, ни разуму. Пальцы Марфуши перехватили её, сплелись с ледяными пальцами Неупокоя, но не оттолкнули их, а притянули и повели каким-то своим путём, как только что она вела его вокруг болотца и через поскотину, душно пахнувшую молоком, надоенным, разбрызганным по её траве за многие лета... Только рассудок или трусость Неупокоя остановили её на том мучительном пределе, за которым лживая природа обещает беспредельную сладость. Снова и снова нарушая безжалостные природные законы, они стояли как преступники на пытке, с очи на очи поставленные умелым дьяком-сыскарем, беспамятными словами друг друга обличая. Но рядом не оказалось проворного писца, чтобы удостоверить, какие тайны поведала Неупокою грешница Марфуша, какие обязательства он дал ей на будущие времена.

Ночь длилась, населяя привычный мир соблазнами и бесами. В окне приземистой, похожей на землянку баньки, в дальнем конце огородца, зажёгся лунный огонёк. Кто кроме бесов мог там полуночничать, греться остатним субботним паром и тонко, нежно подзывать, приманивать любовников? Банная нежить не пугала Неупокоя, тем более не удивляла. Он был и к худшему готов, то задыхаясь в горячих ковах Марфушиных рук, то собственными пальцами сослепу набредая на запретное, а остывая ненадолго, слышал, как тратится бесстыдством и истончается его бессмертная, непрочная душа. Не за нею ли уже явились те, что в бане?

Играя, Марфуша увлекла Неупокоя в тень тесового навеса, на крыльцо, скрипнувшее плахой под её тяжёлым телом. Дверь в сени, на «мост», была отворена, оттуда два шага направо — до сеновала... «Марфутка?» — вскричала из холодной клети мать или вековуха тётка, от скудости прибившаяся к такой же скудости Мокрени, как бедное всегда притягивается к бедному. Марфуша что-то успокоительное промычала, не отрывая губ от губ, тётка затихла. Ей, наверно, не привелось за жизнь изведать такой русальей ночи... «Услышат, отец Арсений!» — шепнула Марфуша и снова потянула на крыльцо, оттуда — через плетнёвую калитку — в огородец.

В зарослях хмеля, уже густо одевавшихся лапчатым листом, но ещё не завязавшего дурманных шишек, кто-то сказал кому-то: «В баньку, в баньку... Там тепло!» Луна зашла за избяную крышу, солому охватило парное сияние, кот или чёрт прошёлся в нём, выгибая аспидный хребет. Огородец, до утра брошенный людьми, был населён нечистью так же обильно, как и заречный лес. И как в лесу, где всё таинственное отступало, стоило к нему приблизиться бесстрашно, так и в протопленной сегодня баньке оказалось пусто, но ещё жарко, парно. И что же оставалось делать бедным грешникам, как не сорвать с себя постылые одежды, чтобы остаться, какими были Адам и Ева до осознания греха?..

— Благослови меня, отец Арсений, — шепнула Марфа, когда они вернулись на крыльцо, уже обильно смоченное росой.

Он, понимая, что совершает святотатство, перекрестил её. По-детски всхлипнув, она припала к его руке искусанными губами. Ушла. Телом её и соком пахла его рука, только запах и остался, запах да звон в ушах, прощальный гул крови.

3

Игумен Сильвестр был плох. Сказал Арсению, трогая щёки, просвечивавшие сквозь бороду гнилостной желтизной:

   — Видишь?.. Не лицемерь. Я же тебя не к исповеди принуждаю. А и принудил бы, немного услышал — замкнулся ты. Тяжко тебе, а душу облегчить не хочешь. Да и какой я ныне духовник, сила истекает из меня.