Тоска по Лондону

Вот не ждал, что дело так окажется плохо. Воля его парализована. Характерный признак — блуждающий взгляд. Не находит опоры. Еще бы, где ее искать после такой чистки… Но у меня и секунды нет на размышление, шок лечится шоком…

— Ах ты, трусливая, обезьяна, великий вождь и учитель! Ты, оказывается, способен побеждать, лишь когда твои противники в десять раз мельче тебя, атакованы с тыл и отданы тебе во власть секретными договорами? Двухсотмиллионный народ слагает вирши, в которых называет тебя горным орлом, а ты даже не курица, ты вонючий скунс. — Взгляд остановился на мне, но этого мало. Встряхнуть? Эмоции мимолетны. Устойчиво лишь чувство долга, которого у него никогда не было, разве что речь шла о себе. Себя-то он ценит безмерно. Что ж, воззвать хотя бы к этому, вложить хоть какую-то программу и жажду деятельности… — Ты, мразь, трусливо ждущая удара, ты знаешь, владыкой какого народа стал? Этот народ — переходящее наследство. Безропотный и самоотверженный, не знающий, что такое достойная жизнь, зато готовый умереть за любые предложенные ему идеалы. Беззаветно любящий мачеху-Родину и уже не раз защитивший свое рабство. Способный сражаться голыми руками, нашлись бы Минин и Пожарский, чтобы повести его на врага. Эти люди, которых ты обязан любить и которых предал подлой своей трусостью!.. Ты же не достоин их! Уходи, пигмей. Я приму власть. Я возвещу им слово правды и вдохновлю на борьбу. Я скажу им: «Сограждане! Братья и сестры! K вам обращаюсь я, друзья мои, в этот тяжелый для нашей Родины час!»

Он издал перхающий звук и свел колени. В нос шибануло вонью. Высокие материи пришлось оставить. Тогда лишь Привратник поведал мне жалкую истину: вот уже сутки вождь ни с кем не виделся и от руководства устранился. Он, впрочем, и не мог бы руководить, он невменяем.

Вечером пришел Кондом во главе делегации: страна ждет слова вождя. Этот напыщенный тупица глядит на меня сквозь очки в тонкой металлической оправе с такой строгостью, словно не его, а мои дипломатические рекомендации привели нас такому итогу. Он и иже с ним — о, эти нормальны. Их я понимаю насквозь. Не страна — они ждут слова хозяина. При создавшейся обстановке, при той, какую хозяин сам же и создал, они не могут действовать на свой страх и риск, они к такому не привыкли.

Пришлось объяснить, что я лишь лекарь. Не следовало создавать гигантскую систему целиком зависимой от жизни и здоровья одного человека. Мне жаль, что дело сложилось таким образом, но обещать я ничего не могу, медицина не всесильна. Поэтому советую не сидеть сложа руки (в надежде на то, что их владыка снова обретт человеческий облик, — добавил я уже про себя).

Чинуши отступились, но силовые линии всеобщего напряжения сошлись в пучок над моей головой. Кормило страны брошено, а перехватить его некому. Пациент мой завершил начатую другим больным чистку Российской империи с таким тщанием, что вытравил все способное к мысли и самостоятельным поступкам. Место вакантно, а кандидатов нет. Лечу я единственного, от которого можно потребовать действий.

Поздно ночью он зашевелился на койке, я привстал было с кресла, он скользнул по мне взглядом и потянулся к звонку. Привратник возник мгновенно. Сосо молчал. Привратник глядел на меня, я пожал плечами. Сосо, лежа на спине, поднял руку, опять тронул кнопку звонка.

— Я здесь, товарищ Сталин…

Сосо перевел взгляд на него, потом и голову к нему повернул и сказал голосом наказанного ребенка: срочно вызовите в Кремль Якира и Уборевича.

Из оловянных глаз Привратника закапали слезы: откуда вызвать, с того света? Вот что наш лучший друг-мерзавец Гитлер наделал с товарищем Сталиным…

Он глянул на меня, я кивнул.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — сказал он и вышел.

Если сей абсурд повторится — конец.

Но утром он сменил пластинку и стал убеждать меня вывезти его из Москвы. Гитлер послал диверсантов, составлен заговор, он не может в этих стенах… Я позвал Привратника, мы перевели его в старые палаты и распустили слух, что он в Кунцево.

Тут можно было говорить с ним без помех, с глазу на глаз.

Разговор происходил по-грузински, и аргументацию я применял примитивную. Ум уголовника оперирует лишь тем, что можно осязать.

— Чего боишься, Сосо? Смерти? Ты ей столько людей обрек, что на страх права лишился. Неужели не сумеешь умереть, если придется, как наши достойные предки?

— А что за смертью? Дальше — что?

— Дальше — что заслужил.

— Мне ад, значит? Гарантируешь? Согласен. Но нету ада! Ничего нету! Дырка! И падаль в дырке. Не согласен, не желаю! Хочу, чтобы имя мое в памяти людей навечно осталось!

— На ад согласен? А народ, который ты взялся вести в светлое будущее? Имя?! В этом преуспел! Великий вождь своего народа, друг и учитель всего трудящегося человечества, самый большой полководец, самый мудрый и смелый, корифей наук, гениальный конструктор самолетов и танков… Да одной коллективизацией своей ты такого натворил, что во всей истории рядом с тобой поставить некого. Если о терроре — тоже помянут будешь прежде Суллы. Ни один учебник истории тебя не обойдет, имя останется. Чего еще боишься?