Тоска по Лондону

Пришел подпоручик Тенгинского полка и молча сел в углу прямо на пол. Сидит, не поднимая глаз и не пытаясь вступить в разговор. Обидно за парня. Лез в самую свалку, представлен к награде и — не получил. Достало это его? — гадают потомки. Конечно же, достало. Награды нужны хотя бы для того, чтобы выражать свое презренье к ним. Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой. Я наткнулся на эту светлую струю, как на клинок, и она пропорола меня и хлынула из глаз. Высморкался и задиристо сказал: не согласен с твоим программным»… кто толпе мои расскажет думы? Я, или Бог, или никто». Ты-то и не расскажешь, мысль изреченная есть ложь, не можем мы за себя, но, если осенит, удается сказать за других, такие правила игры… Да? — съязвил он. — Чем же тогда ты здесь занимаешься? Я забормотал, что пытаюсь представить персонажа нашего времени, это вовсе не значит — героя или даже себя. Чушь явная, и беседа оборвалась. Но он оставался, а с ним простор морей и гор, и тучка золотая… Что, старик, неизменна немытая Россия, нет на нее ни управы, ни удачи? А ты откуда, тебя кто звал, государь Николай Павлович? Пусть, отверз уста подпоручик, ему сейчас тошнее нашего. Я засмеялся: торжествует историческая справедливость! Николай Павлович, с лицом надменным и горестным, уселся деревянно и сказал: никто не любит Россию. Кроме эмигрантов, вставил я. Да и за что? Огромна, страшна, неуправляемые вихри зарождаются в ее глубинах и вырываются на весь шар земной. Этого я и желал избегнуть. Никто тебя не осуждает, мы давно переступили через личные судьбы, сказал подпоручик, жизнь твоя оказалась короче замысла, но не все ли теперь равно… Нет, не все равно, надменно сказал император, от безразличия беды нынешние. От чересчур большой любви неприятностей не меньше, возразил я, любить с умом надо, чтобы излишки любви не выплескивали обратно тебе в физиономию, а ты надоел своей любовью, умер, не выдержав неудачной Крымской войны, и когда на поздних доносах писал оставить без внимания, то уже не доносимых жалел, а себя самого, невмоготу стало, разве не так?

Он не ответил. А я развеселился по-черному. Ситуация показалась забавна. Хотите, еще одного члена вам представлю? Знакомьтесь, Великан, ветеран, современный русский прозаик, уже покойный, при жизни печатался в областных масштабах и держан в черном теле. Признан посмертно. За что тебя так, братец? Не потрафил, Ваше Величество, врать не хотел, а правды сказать не давали. Оно и понятно, страшна была правда. Когда в сорок первом швырнули нас, необученных, в самую мясорубку под Москвой… Что-о-о-о, зловеще протянул Николай Павлович, опять под Москвой???

И тут они схватились, все трое, в такой перепалке!..

Мне в этом споре не место, не могу я участвовать на равных с потомками шотландца и Голштин-Готторпского принца. Может, так лучше. От чересчур большой любви одни неприятности. Пусть выяснят отношения, пусть приучатся к наличию иной точки зрения и к тому, чтобы спорить без репрессий.

Но о чем это я? Не сумеют. Словно бес вселяется в этих славных людей, недавних выходцев из разных земель, едва их корешки примутся на этой, раскинутой от тайги до британских морей. От АС и до распоследней знаменитости пророки этого народа с пеной у рта защищают право Руси владеть смежными народами. В дерьме сидят — и другим желают. Притом, пьянеют от величия.

А в чем оно?

В страданиях. В пролитой крови.

Да… И все? Большего не нужно? Что за народ плачет слезами умиления, вспоминая вождей-уголовников, убивавших походя, без счета? Что за народ, не сумев добиться собственной свободы, желает рабства всем окрест?..

Эх, да я же первый не желаю распада! Я желаю невозможного… чтоб не тем холодным сном могилы… чтоб содружество, а не владение… чтоб величие без тщеславия…

В Россию можно только верить, подытожил Константин. Прочти «Выхожу один я на дорогу», попросил я подпоручика. Да что там, отмахнулся он, выходим мы, выходим, да все не на ту дорогу.

И я остался один. В той же позицьи творческого бесплодия.

Кстати, когда мы с Доком закусили, и утихомирились, и отошли от первого счастья алкогольного обалдения, и взяли по сигарете — я тоже — он вдруг сказал:

— Ужасно, что ты прав. И насчет нежности, и денег, и отношений, и вообще… Но начальный заряд… Ох, этот начальный заряд! Не знаю, сколько от него осталось, не очень-то учтешь, но это моя первая любовь, первая и последняя, и это всегда со мной, хоть и знаю, что бесполезно, не прошибешь, ничего не докажешь, но не могу, не могу-у!..

Я стал собираться. Признание моей правоты как-то ничуть меня не обрадовало. Док мазал хлеб желтым лежалым маргарином и ел, плача, моргая и шмыгая носом, пока я заправлял рубашку в брюки и натягивал х/б курточку. С порога я оглянулся. На какой-то миг мне показалось, что это ЛД, и сжалось сердце. Док жевал хлеб с маргарином, а слезы текли. Целитель… Бедняга.