Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Под заявлением стоит подпись «Моро…», но она написана тем же ровным почерком (в принципе не свойственным Титову), что и сам текст заявления [63]. В деле также содержится записка от 19 сентября, в которой говорится, что «жителю Герасимовки Морозову Павлу» было выдано направление в пункт оказания первой помощи в селе Малое Городище «для установления Телесных повреждений, т.к. таковой избит одним гр-ном, просьба осмотреть без очереди» [64]. Записка выдана герасимовским сельсоветом, а на ее обороте Титов написал: «Морозов Павел невыехал насвидетельстьства вет (насвидетельствовать) врачу деревню гирасимовку попричыни про ненашли лошат как лошат была вполи уч. Инспектор 8 учаска Титов». Этот документ также датирован 19 сентября 1932 года [64об]. Похоже, Павлик вообще не сообщал об избиении. Однако к этому моменту уже начала формироваться его репутация активиста, согласно которой он должен

был доложить об инциденте властям, а это, в свою очередь, обязывало местных чиновников либо представить соответствующие документы, либо признать свои упущения.

Помимо прямой подделки документов (другие примеры такого рода будут приведены ниже), достоверность материалов вызывает сомнение, в частности, из-за того, что, как только дело приобрело известность, к нему стали пристегивать все без разбора. В Архиве Свердловской области в Екатеринбурге, например, хранится впечатляющая фотография детского трупа, торжественно положенного на железный остов кровати. В описи этот снимок значится как фотография Феди Морозова, однако атрибуция не выдерживает никакой критики. В Герасимовке в ту пору кровать, как и безупречно чистые простыни, на которых лежит тело мальчика, была редкостью, тем более фабричного производства. Деревенские жители предвоенных лет вспоминают, что решительно все — от мыла до одежды и мебели — изготавливалось дома^{391}

. В описи имущества Сергея Морозова значится матрац [57об], но не кровать. Герасимовские крестьяне по традиции спали на печи. Над кроватью, на которой лежит покойный мальчик, можно увидеть фотокарточку в рамке: на ней изображен вполне упитанный, хорошо одетый малыш. Несомненно, это тот же самый ребенок, только несколькими годами ранее: его ухоженный внешний вид и обстановка в комнате не имеют ничего общего с условиями жизни мальчика из бедной семьи в захудалой деревне середины 1920-х. Эта фотография интересна с точки зрения изучения традиции детских похорон в ранний советский период, но в качестве документального изображения Феди Морозова ее ценность равна нулю.

Таким образом, с одной стороны, дело замусорено документами, не имеющими к нему прямого отношения, а с другой, источников явно не хватает. В 1930-е годы существовала официальная процедура уничтожения протоколов, инструкций и проч. Ликвидация происходила под руководством тройки, состоящей из представителя райкома партии, сотрудника ОГПУ и секретаря, в обязанности которого входило собственноручное уничтожение бумаг. Вдобавок в 1932 году Уральский областной комитет партии спустил указание уничтожить все протоколы за предшествующий год^{392}. Помимо официальной процедуры ликвидации, многие материалы просто пропадали. Например, все доступные для читателей дела с отчетами спецслужб, находящиеся в партийном архиве, имеют множество потерь: часто отсутствуют первые страницы сводок и даже целые выпуски. Такая низкая степень сохранности документов, по-видимому, в равной степени является результатом как некомпетентности, так и сознательных попыток воспрепятствовать утечке информации. Партийные работники, для которых писались отчеты, едва справлялись со своими основными служебными обязанностями, не говоря уже о том, чтобы фиксировать для потомства подробности своей ежедневной деятельности, так что у них просто не было реальной возможности тщательно вести протоколы, отмечать получение инструкций и т.п.