Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

Отношение к собственности – другой пример, на основе которого можно рассмотреть «тотализирующее» воздействие войны на поведение русской армии. Согласно Конвенции 1907 г., реквизиции могло подлежать исключительно военное имущество, в то время как собственность частных лиц оставалась неприкосновенной, а за все изымаемое для нужд армии (например, продовольствие или фураж) требовалось платить. И в заявлениях, и в приказах русского командования сохранность имущества граждан гарантировалась, и в целом на протяжении всего пребывания в провинции оно придерживалось этой линии поведения, справедливо считая, что мародерство не только позорит честь мундира, но и негативным образом сказывается на боевом духе нижних чинов. «За мародерство вешали, расстреливали и пороли, причем жестоко – по 100–200 ударов: для слабого организма почти смерть, да еще и мучительная», – вспоминал П. А. Аккерман, приводя несколько примеров. Одного солдата с унтер-офицерскими нашивками подвергли телесному наказанию за то, что он пытался унести валявшийся на улице Эйдткунена эмалированный кувшин стоимостью в 60 копеек[130]. 19 (6) августа в Эйдткунене за мародерство в оставленных немцами домах были повешены два нижних чина по приказу П. К. фон Ренненкампфа, причем о принятых мерах на следующий день сообщалось в объявлении войскам 1-й армии

[131]. Непримиримую позицию к мародерам занимал и генерал А. В. Самсонов, в одном из первых приказов от 7 августа (25 июля) он писал: «Предупреждаю, что я не допускаю никаких насилий над жителями. За все то, что берется от населения, должно быть полностью и справедливо уплачено»[132]

.

Мы полагаем возможным утверждать, что вопрос обеспечения сохранности имущества в глазах военного начальства теснейшим образом переплетался с императивами поддержания порядка и дисциплины, а потому карательные меры в адрес мародеров в реальности мотивировались не столько высокими идеалами прав частной собственности, сколько именно стремлением пресекать солдатскую разнузданность. Вероятно, поэтому уже в августе 1914 г. наметились значимые исключения из этих правил.

Во-первых, нередко по вступлении в города начальство приказывало брать под охрану винные погреба или уничтожать их содержимое. Например, 9 августа (27 июля) после взятия Ширвиндта одним из первых стал приказ разбить все бутылки с вином[133]. Впрочем, сами немцы такие меры рассматривали позитивно, поскольку они были направлены на предотвращение эксцессов.

Во-вторых, обе русские армии начали наступление до окончательного устройства тыла. Генерал П. К. фон Ренненкампф пытался решить проблему за счет заключения поставок с частными лицами по завышенным ценам, однако по требованию главнокомандующего фронтом расторг соглашение. Положение 2-й армии усугублялось инфраструктурными проблемами. В итоге перебои со снабжением приходилось восполнять «местными средствами». Даже в приказе от 26 (13) августа П. К. фон Ренненкампф указывал: «Возможно, что не успеют подвозить хлеба, но это не должно останавливать наступление нашей славной армии. Продовольствия находим много, мяса – сколько угодно, овощей и картофеля тоже, поэтому случайный недостаток хлеба не должен иметь значения. Войсковым интендантам, находя запасы муки и хлебопекарни, организовать хлебопечение на местах»[134]

. Соответственно, это привело к многочисленным случаям изъятия продуктов на местах, и уже в первые недели наступления грань между реквизициями и мародерством деформировалась. Историк М. В. Оськин приводит перлюстрированное цензурой письмо одного русского офицера, который рассказывал, как командир роты, оставленной в Гольдапе, «конфисковывал в тылу различные вещи и распродавал – сигары, вино, ликеры и разную мелочь. Воспринималось же такое этим офицером не как мародерство, а как реквизиция: “Когда это сделают солдаты, их за это расстреливают, ну а офицеру все сходит с рук. И эти-то люди – наши начальники! Солдаты пока иронизируют по поводу офицерского мародерства, но я убежден, что это со временем превратится в тяжелую трагедию для офицеров”. Подытоживая, автор письма сообщал, что подает рапорт о переводе на передовую, чтобы не видеть подобного безобразия»[135]. Это свидетельство интересно именно как пример того, насколько решение о легитимном присвоении было тесно связано с вопросом о власти и положением в общей иерархии.