Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

Письма из мест заключения красноречивы по изложению и содержанию. Признаки формальной цензуры отсутствуют (штампы, разрешающие надписи и пр.). Зато налицо следствие самоцензуры. Узники хорошо понимали, что можно и что нельзя писать, и никогда не нарушали негласные запреты. Главная цель – дать знать о себе, сообщить, что жив. Самое страшное – потерять связь на воле. Не было никаких жалоб на режим содержания в концлагере, качество питания, насилие или побои, издевательства. Нет описания видов работ, состава узников, взаимоотношений между заключенными и охраной. Вместо этого – сожаление о невозможности свиданий и более частых встреч, описание бедственного положения (нехватка продуктов питания и одежды), просьба помочь с питанием.

Из гетто – в Красную Армию

Наибольшее доверие вызывают дошедшие до нас письма, принадлежавшие уцелевшим узникам гетто. Мария Ваганова сообщала в письме мужу Давиду Пинхасику после приезда в Минск летом 1944 г., что она услышала об их общих знакомых, замученных нацистами: «Фиру Рахманчик с мальчиком убили. Сперва на ее глазах взяли ребенка за ноги и о кузов машины разбили голову. Фира тут же сошла с ума, и ее пристрелили. Екельчика повесили. Словом, не перечислить»[352]

.

Леня Савиковский писал брату Иосифу в Красную Армию через месяц после освобождения Беларуси в 1944 г. о том, что ему пришлось пережить в гетто: «Вещи все променяли на пищу, так как приходилось голодать, кушать крапиву <…> Гоняли нас на тяжелые работы, грузили торф, папа грузил на складе шкафы. Его хозяину что-то не понравилось, и он отправил его в тюрьму, там папу убили в феврале 1943 г. Тогда я с мамой остался, но ровно через месяц погибла и она. Я остался один и жил с Клионскими с Нехамой у дяди Гриши». 13-летнему Леониду удалось бежать в лес к партизанам, где он делал все, что велели: пас коров, ходил в разведку. В конце письма мальчик умолял своего брата-солдата позаботиться о нем: «Юзя, я прошу тебя очень, чтоб ты меня куда-нибудь постарался устроить, а то в Минске мне тяжело быть одному из-за воспоминаний о маме и папе»[353].

Можно понять, что чувствовали люди, пережившие гетто, став солдатами Красной Армии и получив возможность бороться с врагом. По образному выражению Ильи Эренбурга, «немцы думали, что евреи – это мишень. Они увидели, что мишень – стреляет. Немало мертвых немцев могли бы рассказать, как воюют евреи»[354]. Вот как это выглядело в рассказе бывшего узника Минского гетто Ефима (Хаима) Розиноера. Ефим Израилевич в сентябре 1944 г. в письме к дяде Иосифу сообщал, что за два года пребывания в гетто он стал свидетелем ужасных преступлений. Ефим видел, как немцы сжигали живых людей, как душили сапогами детей в возрасте от трех до пяти лет, находившихся в детском доме, газовые машины-«душегубки», в одну из которых он чуть не угодил. Автор подчеркивает, что много раз был на волосок от смерти, но все же «выкручивался». Розиноер писал, что никогда не забудет тысячи ни в чем не повинных женщин, детей, стариков и грудных младенцев, зверски замученных только за то, что они были евреями. После освобождения города в июле 1944 г. Ефим добровольно вступил в Красную Армию и с боями дошел до Берлина: «Сейчас мы находимся перед фашистской берлогой.

Мне теперь нисколько не страшна смерть, потому что знаю, за что отдам свою жизнь»[355]

.

Розиноер пал смертью храбрых 17 марта 1945 г., но слово сдержал. В наградном листе от 25 октября 1944 г. на присвоение ордена Славы 3-й ст. мы читаем, что красноармеец Ефим Израилевич Розиноер, телефонист роты связи 508-го стрелкового Гродненского полка 174-й Борисовской Краснознаменной стрелковой дивизии 31-й армии, отличился при прорыве немецкой обороны в районе Серски-Лясе (Польша). Рискуя жизнью, он устранил неполадки и восстановил связь между атакующими батальонами, нарушенную в 12 местах. При захвате первой траншеи Ефим Израилевич спас жизнь раненому командиру роты лейтенанту Вихареву, которого немцы при контратаке хотели взять в плен [356]. Письма бывших узников гетто, ставших солдатами Красной Армии, демонстрировали не только уровень ожесточения, но и высокую мотивацию, логику и предсказуемость поведения. Они имели личный счет к нацистам, действовали хладнокровно и решительно.

Письма из районов эвакуации

Евреи, успевшие эвакуироваться или организованно выехать вместе с предприятиями и учреждениями, где они работали, не имели иллюзий. Оставшихся на оккупированной территории родных и близких они оплакивали как погибших. Весной 1942 г. М. Широкова-Клейн писала из Ташкента в Москву Алесю (Айзику) Евелевичу Кучеру, что ее дети Анечка 10 лет и Галочка 4 лет остались в местечке Шатилки Паричского района Полесской области, где жили родители Широкова-Клейна, куда дети приехали на каникулы: «Что с ними – я боюсь об этом даже думать. Борис прямо с ума сходит. Всех проклятый Гитлер разогнал с насиженных мест. Многие не увидят дорогих людей»[357].