Трагический эксперимент. Книга 1

Обескураживающе страшная гибель Великой армии произвела на всю Европу колоссальное впечатление. Ещё ни одно вторжение не заканчивалось вот так — практически полной гибелью невиданного войска. Нашествие ушло в русскую землю, как в песок. Совершенно очевидным делалось, что Россия находится под покровительством Высших сил, а царь Александр — проводник Божьей воли. А раз так, то надо идти вместе с Александром, за ним.

Скорее всего, именно поэтому прусский король решился на то, что от него в общем-то трудно было ожидать: в 1813 году он не только выступил на стороне коалиции, но и издал эдикт о ландштурме, который предписывал каждому гражданину Пруссии всеми способами, при любом поводе и любым оружием сопротивляться врагу.

„Поражаешься, когда видишь имя легитимного короля под подобного рода призывом к партизанской войне. Эти десять страниц Прусского свода законов 1813 года (с. 79–89) определённо принадлежат к самым необычным страницам всех изданных законов мира“, — уже в XX веке писал в своей лекции „Теория партизана“ немецкий военный историк Карл Шмидт.

После 1812 года изменился и сам характер борьбы с Наполеоном. В 1805 и 1807 годах Россия относилась к этой борьбе без горячности, заканчивая её миром при первой возможности. Так, и в 1812 году Кутузов предлагал остановиться на русских границах, вновь оставив Европу наедине с Наполеоном, но Александр повелел идти дальше и тем самым предрешил исход схватки — без этой решимости, которую придал Александру 12-й год, заграничных походов просто не было бы, и Наполеон так и царствовал бы до старости.

То, что именно Россия и Отечественная война были катализатором победы, в Европе понимали и принимали. Влияние России на европейские дела возросло необыкновенно. Император Александр стал первым в Европе монархом. Именно он на Венском конгрессе распределял „добычу“, и, например, когда Пруссия потянулась к Эльзасу, Александр заявил, что исконные французские территории останутся у Франции. Вряд ли ему было дело до Франции — скорее всего, ему очень нравилась роль европейского судьи.

Борьба с Наполеоном заставила его противников подняться над собой. Рождённые ползать вдруг сумели взлететь. Но не это стало главным итогом эпохи, а то, что, воспарив в стратосферу, царь Александр, принц-регент, король Фридрих-Вильгельм и император Франц поспешили не только сами вернуться с небес, но и вернуть на землю свои воспарившие было народы. Обсуждая на Венском конгрессе, какой быть Европе после войны, они цементировали не ту Европу, которая победила Наполеона, а ту, которую он раз за разом побеждал. Они хотели остаться в прошлом и в этом желании отказывались даже от того пути общественного прогресса, который им волей-неволей пришлось пройти за 15 лет борьбы с Наполеоном.

Впрочем, ещё неизвестно, считали ли они сами этот путь прогрессом: на причины победы тогда, 200 лет назад, было много разных точек зрения.

„Многие, видя в спасении России чудо, недальновидно заключили, что под покровительством Божиим находится именно такая Россия, какой она была в момент нашествия Наполеона, и что прямо нелепо ломать вековые устои, воспитавшие и пустившие в ход такую мощь государства…“ — так написано в статье „Итоги 1812 года“, помещённой в юбилейном номере выходившей в Барнауле в 1912 году газеты „Жизнь Алтая“. И дальше: „Сам император Александр впал в мистицизм и, стремясь свести всё управление государством к исполнению явно выраженной воли Божией, поставил во главе правительства чуждого всякого вольнодумства (…) Аракчеева. Ни о каких реформах больше и речи не было. Внутреннее развитие российской государственности остановилось сразу и надолго. Понадобились два пятидесятилетия и две неудачные войны, чтобы привести Россию к тому пункту политического развития, на пороге которого она стояла накануне 1812 года“.

Рассматривая Наполеона как порождение революции, державы-победительницы искали способ избежать подобных потрясений.

Тут возможны разные подходы: можно опираться на штыки, а можно — на свободу и взаимное уважение граждан и государства. Венский конгресс выбрал первый путь, постановив, что державы-победительницы будут сообща подавлять любое революционное выступление. Роль главного европейского жандарма отвели России, и в 1848–1849 годах русскими штыками была подавлена Венгерская революция. Только после Крымской войны верхушка России стала сознавать необходимость перемен, но, вполне вероятно, уже было поздно.

Получи русский народ свободу и собственность в начале XIX века, к началу XX века это был бы другой народ — со своими политическими традициями, взглядами и ценностями, с тем, что мы сейчас называем „гражданское общество“. Вполне вероятно, у этого народа расплывчатое большевистское „светлое будущее“ не вызвало бы ничего, кроме скептической усмешки. И тогда — а вдруг? — не было бы и революции, и советского безумия, и Великой Отечественной, и многих других бед, от которых до сих пор Россия не может прийти в себя…»