Translit

Он всегда мечтал познакомить Пра с Торульфом, да вот… не случилось.

Однажды, правда, он рассказал Пра об исторической памяти – как ее понимает Торульф. Пра внимательно слушал, кивал, но в конце концов заулыбался и заразводил руками:

– Очень европейский взгляд на вещи, – сказал. – Очень и очень европейский.

– В том смысле, что ошибочный? – поддразнил он Пра.

– А вот не надо приписывать мне того, что я не имел в виду, – был ответ. – Европейский – вовсе не значит ошибочный. Европейский – значит опирающийся на европейские представления… э-э-э… обо всем. В соответствии с которыми, например, главное свойство личности – integrity… целостность. Европейцы чрезвычайно озабочены сохранением целостности, а как раз за целостность и отвечает историческая память. Вспоминание своей жизни – шаг за шагом – стабилизирует личность, отграничивая ее от других. Такое вспоминание создает замкнутое пространство судьбы – судьбы данного конкретного индивида. И в этом, в конце концов, нет ничего плохого – просто индивид, культивирующий целостность, лишает свою память парадоксальности, а парадоксальность нашей памяти в моих глазах, глазах восточного человека, есть одно из главных ее качеств. Но у меня такое впечатление, что европейцам это качество не нужно: они боятся бесхозных воспоминаний.

– Что значит «бесхозных», Пра?

– Well… – Пра надолго задумался. – Я зайду с другой стороны. Видишь ли, европейцы уверены, что человек, взявшийся вспоминать, вспоминает лишь то, что связано с ним… вспоминает сценарий, главный герой которого – он сам. Ибо он как раз и есть субъект воспоминаний. Но нет никакого субъекта – и нет никакой целостности личности.

– Субъекта нет, а объект – есть?

– Так… откуда же взяться объекту, если нет субъекта? Тут ведь перед нами не что иное, как одна из дихотомий – философских дихотомий, которыми европейцы постоянно пользуются как подпорками, чтобы не растеряться. А жизнь не знает дихотомий – в жизни все равноценно. Стало быть, и субъекта с объектом нет… – Пра весело расхохотался. – Впрочем, ладно, считай, что они есть! Есть, но меняются местами с такой скоростью, что постоянно забывают, кто из них субъект, кто – объект. Субъект, вспоминающий себя, есть объект собственных воспоминаний, разве непонятно? Ну и зачем же тогда нам вообще нужна эта дихотомия – скажи, пожалуйста! Ситуация, в которой я – отпустив свою память на волю – могу внезапно вспомнить что-нибудь из жизни, которой никогда не жил, – как ты к этому отнесешься?

– С сомнением!

– Это потому, что ты все еще держишься за субъект! – Пра хохотал теперь в голос. – Но – напрасно держишься: ты не знаешь, где странствует твое сознание и какие жизни оно проживает, когда покидает тебя, а оно ведь тебя на каждом шагу покидает. Девяносто девять процентов того, что ты делаешь, ты делаешь автоматически – не задумываясь об этом, и как раз в это время сознание твое отсутствует. Оно гуляет по другим пространствам – и выносит из них кусочки… эпизоды, которые когда-нибудь внезапно могут вспомниться – тебе. Потому что границы личности подвижны, но как раз это и исключается европейским сознанием, запирающим личность в субъект и базирующимся на исторической, интегрирующей, памяти. Между тем как память наша – субстанция летучая. Я, например, знаю, что – спонтанно – могу вспомнить какие-то эпизоды, которые непонятно из чьей жизни и которые я не знаю, куда поместить.

– Ты хочешь сказать: можно вспомнить что-то, свидетелем чего не был?

– Разумеется, можно! Это будет всего-навсего означать, что память твоя оказывает тебе услугу, сообщая о том, где бывает твое сознание, когда оно покидает тебя. Вот зачем нам беспорядочные воспоминания: они стимулируют память к творчеству! Память Запада – фотографическая, память Востока – художественная. Так дай своей памяти шанс!

М-да, как бы убить в себе европейца? То есть, не вообще европейца, а европейца в-с-п-о-м-и-н-а-ю-щ-е-г-о…

…когда – с полным ртом датского – он в первый раз переступил порог аудитории, ощущение новизны жизни было полным. И это у него-то, который в любую аудиторию входил как домой и при виде студентов давно не испытывал никаких заслуживающих особого разговора ощущений… Ибо – ах чего он только уже не напреподавал на своем веку! Казалось, отправь его преподавать историю мавританского права – преподаст как миленький, причем не хуже других преподаст, пару дней на раскачку только попросит, а там в ритм вошел – и вперед! Ибо на самом-то деле преподаем мы не историю мавританского права, не физику, не лингвистическую стилистику, а другое… что – он не скажет, это тайна, это нельзя.

Но датский – в Дании… кажется, на сей предмет и сам учитель его смолчал бы, потому как ничего тут не скажешь, конечно. Это все равно, что вот… апельсин бы пришел преподавать – яблочность, а не апельсиновость, как все вокруг рассчитывали. Или – собака пришла бы преподавать кошачесть. Или снег – теплоту.

Чудно́.

Так что ощущение новизны жизни, как сказано, было полным: нуте-ка, Апельсин Апельсинович, доложите нам про яблочность!