Трава и солнце

Одик с преувеличенным сожалением вздохнул, стал большими глотками пить полуостывший чай и захрустел печеньем.

— Он не сладкий… Попроси еще сахару. И печенье кончается.

— Одик, в нем четыре куска, — сказала мама, — это более чем достаточно.

Отец сидел рядом, без пиджака, в ярко-синей трикотажной безрукавке, с сонливыми глазами. Он улыбался Одику и поглаживал свой тугой, как бочонок, живот.

— Я хочу еще, — сказал Одик, — я не напился.

— Верблюд! — по-змеиному прошипела Оля. — Хочешь на всю неделю напиться!

— Хоть бы до обеда дотерпеть… — заявил Одик. — Печет как!..

— Ну хватит, мне надоели твои разговоры о еде, — сказала мама. — Какая же ты зануда и чревоугодник!

— Удав! — процедила Оля. — Пузырь!

— Замолчи, — сказала ей мама — то-то, и ее одернула! — и повернулась к Одику: — Займись чем-нибудь.

— Чем?

— Если нечем, то смотри, как я вяжу. — Мама вынула из сумки клубки толстых ниток и спицы.

— Вот еще! — хмыкнул Одик. — Очень мне это интересно… Что я, девчонка, что ли?

Тут уж Оля не растерялась.

— Тебе далеко до девчонки! — пискнула она и негодующе передернула плечиком — ну точь-в-точь как мама. — И разве тебя, кроме собственной утробы, что-нибудь интересует?

Одика слегка заело.

— Много ты знаешь! Заткнулась бы.

— И зачем ты едешь на юг? — не унималась сестра. — С тоски ведь помрешь там.

— Это почему же?

— Как будешь там жить без Игорька и Михи? Их бы с собой прихватил… Было бы кем командовать!

— Стоп, — сказал Одик. — Отдохни… Тебе вредно так долго злиться.

До сих пор не мог он понять до конца, почему сестра терпеть его не может. Наверно, потому, что завидует его силе и здоровью. Откуда же у нее может быть доброта?

Про Игорька вспомнила, про Миху! Ну и что с того, что они на три года моложе его? Зато у него с ними, как говорится, полный контакт. Его слово — для них закон. Вместе катают снежные бабы и пускают с верхнего этажа их дома бумажных голубей. Потом Одик приводит их к себе и начинает играть в шашки — сам же научил — и, конечно, быстро обыгрывает их, большеротого грустного Игорька и Миху — карапузика с удивленно вытаращенными глазищами. Они-то его ценят: хохочут от его острот, слушают не моргнув глазом разные истории, и всему верят, и повсюду бегают за ним. А с мальчишками из своего класса у него не очень ладится: дерутся, не дают списывать, перемигиваются за его спиной и дразнят Бубликом. А почему? Потому ли, что лицо у него румяное и круглое, как бублик? Или еще почему? И разве это плохо, что он Бублик?

Отец сладко зевнул, достал из чемодана колоду карт и стал бродить из купе в купе. Одик не слышал его голоса, но знал — уж тут ошибиться невозможно! — искал любителей преферанса. Скоро он вернулся, сел и стал обмахиваться сложенной «Вечеркой». По его крутому, с залысинами лбу и тугим красным щекам непрерывно катился пот.

— Что за народ подобрался! Хоть бы один в преферанс играл — бездарный вагон!

— Дома не надоело? — спросила мама. — Зачем брала «Мертвую зыбь»? Ведь по знакомству дали в библиотеке на весь отпуск.

— Ох и пекло же! — простонал отец и полез на верхнюю полку.

Мама, поджав ноги, без туфель, устроилась внизу и вязала Одику зеленый свитер.

Сверху донеслось густое сопение — заснул отец.

Обедали они в Харькове — хлебали горячий украинский борщ прямо на платформе под навесом и жевали малосъедобный шницель с тушеной капустой. Зато южнее этого города с продовольствием было куда лучше: отец рыскал по пристанционным рынкам и приносил то круги творога с оттиском марли, то пучки редиски и холодные моченые яблоки, а в одном месте — кажется, это был Мелитополь — принес что-то завернутое в промасленную бумагу — все семейство наблюдало из окна за его продовольственными экспедициями; Одику с Олей мама строго-настрого приказала из поезда не выходить. В бумаге оказался свежеизжаренный цыпленок. Узнав, что отец отвалил за него, не торгуясь, целых три рубля, мама вздохнула:

— Боже мой, Леня, какой ты неумелый, какой неприспособленный! Ведь нас четверо, и нам еще месяц жить у моря и брать обратные билеты…

— Сдаюсь! — Отец дурашливо поднял руки. — До самого Скалистого буду голодать, даже на газировку не потрачусь… Клянусь!.. — По его лбу еще обильней бежал пот. — Ох и жжет, как на сковородке!

Одик хохотнул, а мама посуровела.

— Не видела людей легкомысленней тебя… Надо же было поехать именно сейчас… Ведь говорила же… Если ты здоров и толстокож, то не все же такие…

Конечно, она имела в виду Олю, потому что и в Москве запрещала ей долго бегать на солнце.

— У моря жара переносится легче, — сказал отец. — И потом, сама понимаешь, нельзя упускать возможность — кто бы дал нам еще такое письмо? Я думаю, Карпов не сможет отказать…

— Наивный! — Мама стала распутывать мохнатую зеленую нитку. — А если он возьмет с нас не столько, сколько говорил Гена, а заломит? Сможем мы у него поселиться? Да и кто мы ему такие?