Трава, пробившая асфальт

– Куда же я тебя возьму? И как подниму на пятый этаж? И кто с тобой будет сидеть? Я весь день на работе, а Ольга в школе, – твердила мать, повторяя как попугай свои обычные непробиваемые фразы. Про нового мужа она деликатно умолчала.

– У тебя есть сестры и братья, молодые и сильные, неужели меня не поднимут? Я же мало вешу! И надо-то всего только один раз поднять и один раз спустить! Пусть по очереди понесут! Один-единственный разочек возьми меня домой! Ненадолго! В свой отпуск или в отгулы! – выла я.

Мать молчала, по щекам побежали слезы, но глаза оставались безучастными. Я знала, что это слёзы на публику, и понимала, что отказом взять меня погостить эта женщина оберегает свою семью, где для меня нет и никогда не будет места. И где я не должна появляться, потому что для всех ее членов, а также для всех знакомых и друзей дома меня фактически нет.

* * *

В эту минуту я вспомнила совсем свежий эпизод. В один из последних дней в детдоме мне неожиданно передали письмо от отца. Мать не поленилась узнать его адрес через адресное бюро. Я написала отцу письмо, не питая особой надежды получить ответ, но, вопреки пессимистическим прогнозам, ответ пришел. Я обрадовалась, что хотя бы налажу с ним регулярную переписку. Но после того как вскрыли конверт и вытащили оттуда листок из школьной тетрадки, радость улетучилась – письмо написал не отец, а его дочь от второго брака.

Вот содержание письма: «Здравствуй, Тома. Твой папа теперь стал моим папой. Меня зовут Лена, мне одиннадцать лет. Тома, вышли свою фотографию». Остаток листка был исчеркан зигзагами шариковой ручкой, так всегда делают, когда не знают, о чем больше писать. Скорее всего, Лена написала эти строки под диктовку своей матери. Уж очень по-женски подчеркнуто, что папа теперь принадлежит им. А выслать фото, может быть, Лена просит сама, не понимая, в каком я заведении и в каком состоянии. Но, может быть, это ядовитый намек ее матери на мое убожество, ведь своего фото Лена не приложила.

Я оставила письмо без ответа, только мысленно произнесла: «Пожалуйста, Леночка, забирай папу себе, я дарю его вам».

А что отец не ответил – его право. У него другая семья, в которой мне нет места.

* * *

И сейчас, рыдая перед женщиной, которую звала с рождения самым лучшим в мире словом – мама – в очередной раз поняла, насколько всех устраивает, что меня упрятали за высоченный забор, да так надежно, что правды обо мне никто никогда не узнает. Пришедшая на шум фельдшер Ольга Федоровна уговаривала:

– Тома, зачем ты расстраиваешь маму? Посмотри, как она плачет!

– Тома сейчас успокоится, – ободрилась мать, услышав поддержку в свой адрес. И слез ее – как не бывало. Затем умело перевела разговор на другую тему, и все попытки заговорить о поездке к ней в гости были жестко отбиты.

Мать твердо дала понять, что ее нынешний дом – это не тот дом, из которого меня увезли; это ее дом, где обитает ее семья. Иные стены, иные обитатели. И мне в том доме не место. А мой дом – это ПНИ – пожизненно. И нечего рыпаться – паршивой овце не место в семейном стаде.

На казенном обеспечении

Хорошо, что есть ночи! Время, когда люди спят, а ты остаешься одна, сама с собой, и, не боясь никого, можешь отвести отяжелевшую слезами душу и искусать подушку, не пряча своей слабости. Сколько еще всего, глубоко запрятанного в сердце и в голове, можно сделать ночью! Особенно, если ты находишься в интернате исключительно в лежачем положении, и у тебя нет возможности выйти на улицу, отыскать укромный уголок и выплакать всю свою горечь. Ночь – это твоя единственная роскошь!

Прошла неделя после приезда матери. Я тогда совсем «слетела с катушек». Утром – вроде бы все нормально, тихая смирная девушка, покорно принявшая действительность, ничего не требующая и ни на чем не настаивающая. А ночью – откуда что берется? – бурные мечтания вперемешку с реальностью! Только не думайте, что я выделывалась от безделья. Как раз дел у меня было предостаточно.

Уход за мной полностью лег на одну тетю Марусю. Мать поставили в известность, персонал намекнул, что в благодарность неплохо бы приплачивать этой больной женщине, хоть десятку в месяц. Но какое там! Мать не желала понимать подобных намеков, ведь ее убогая дочь полностью находится на иждивении государства, и ее жизненное обеспечение целиком на его совести, и все проблемы должен решать интернат и не перекладывать их на родителей.

Однажды, чтобы хоть как-то отблагодарить тетю Марусю, я попросила у матери палочку копченой колбасы, как бы для себя. В ответ услышала гневную отповедь:

– Я что – миллионер? Ты знаешь, сколько эта палка стоит? Семь рублей! – И понесла такую чушь про свою вопиющую бедность на грани голодания, что даже вспоминать стыдно. Ведь Екатерина Ивановна работала в заводской столовой, не бедовала, тем более не голодала. И разочек могла бы разориться на копченую колбасу для дочки-инвалидки.

Уже потом она иногда вкладывала в письма мне три рубля, и я тут же радостно отдавала их тете Марусе.