Трехчастная модель, или представления средневекового общества о себе самом

Последний вопрос: почему добавляется третье понятие? Почему уже три функции, а не две? Прежде чем давать гипотетические ответы, я полагаю, будет лучше немного повременить, чтобы разглядеть проблему пояснее. Могу сказать только, во-первых, что трифункциональность предстает здесь как первичная структура, как один из стержней, присущих творению «изначально»; она принадлежит к мифологическому, а не к историческому времени. И во-вторых, что автор «Жесты», во всем тексте речей, которые он воссоздает, старающийся вытягивать спутанные нити доказательств, по поводу трех функций ограничивается этим кратким упоминанием, сухим отчетом, резюмирующим введение: епископ «представил убедительные доказательства». Какие? И была ли на самом деле в них нужда? Не было ли это все таким общим местом, что хватило и намека? В том ли только дело, что пергамента мало, писание — нелегкий труд, и насчет подобной очевидности автору позволено быть кратким? В действительности автор подразумевает опору на самое существенное, на главный нерв всей системы, — на принцип неравенства. Неравенство в телосложении (есть разные формы телесного здоровья), неравенство в грехах («раскаяние в грехах терзает людей по-разному»)[49]

, неравенство на земле, как и на небе. Из чего с неизбежностью следует, что определенные люди повелевают, облеченные властью, единственный источник которой — Христос на небе, что нужны «служители», «посланцы», епископы с одной стороны, короли с другой, которые бы вместе исполняли две функции управления и властвовали над массой меньших, низших, несовершенных, каковых, впрочем, они обязаны любить. О третьей функции, землепашеской, говорится очень бегло. В речи упоминается о ней мимоходом с единственной целью — обосновать, почему oratores не занимаются ручным трудом, a pugnatores взимают дань. Доказать, что такая праздность и такая эксплуатация — в порядке вещей. Иначе говоря, это самое наглядное обоснование сеньориального способа производства.

III. Адальберон Ланский и королевская миссия

Вторая из этих двух фраз — «одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся» — составляет 296-ой стих поэмы, в которой всего стихов 434. Следовательно, она занимает почти центральное место в важном, последнем, незаконченном литературном произведении епископа Ланского Адальберона. Это не трактат, не повествование. Это драгоценное украшение, вроде тех, что выделывали в те времена в сокровищницах соборов, медленно, терпеливо, с любовью. Множество поправок, внесенных в латинский манускрипт 14192 из Национальной Библиотеки, — это следы увлеченных поисков формального совершенства. Произведение искусства, ценность которого, согласно господствовавшей тогда эстетике, в большой степени основана на хитроумном переплетении символов. Наша задача в том, чтобы разглядеть идеологическую систему, заключенную в сочинении столь же изысканном, столь же наполненном игрой зеркальных отражений, как «Юная Парка» Валери. Или, вернее, как его «Чары» (Charmes, то есть, в этимологическом смысле, и «заклинания», и «песни»), «Песнь (charme, латинское carmen) для короля Роберта» — так и называется эта поэма. В такой чаще аллюзий немудрено заблудиться. Правда, нас ведет сквозь нее замечательный комментарий, который сделал к этому тексту Клод Карози[50]. А также то, что мы знаем об идеях Герарда Камбрейского. Начать с них было с нашей стороны благоразумно.

Поэма эта политическая. Это памфлет, сатира, сочиненная по классическим образцам писателем искусным. И знаменитым: Дудон, каноник из Сен-Кантена, посвящая Адальберону свою историю герцогов Нормандских, поет дифирамбы его таланту. Писателем преклонного возраста, который хочет сотворить свой шедевр и блеснуть еще раз перед придворными эрудитами и перед Робертом Благочестивым. В качестве ритора, но пользующегося той свободой, какую дают ему старость и сознание своих дарований, Адальберон еще раз вступает в диалог с королем.