Трехчастный сиблинг

— Чёй–то, частушки чё ль? — щербато улыбалась тетка, торговая душа.

И в это момент ничейные перманентные дисперсные проходящие часы становились моим неотчуждаемым прошлым.

Что бы сказал на это наш профессор–темпоралист, доконавший кибитку дивана у тройки борзых девок на той квартире? В Стивовы конюшни мы его не звали. Этого сексуального Геракла. И без него все было довольно хрупко, безденежно.

А он был скуп — ни горошины на суп.

Для вечеринки — ни маковой росинки.

Однажды наш первый он опять заныл:

— Я никогда не стану кандидатом…

Каких именно заунывных наук он говорил мне уже в дверной проем.

Да, с занудой все понятно, хотя бы потому, что его легко спародировать. Найти таким вот образом его явный стержень — примитивную зависть, тусклую трусость, боязнь выбора, — и в результате: ступор и пароксизм. Ведь когда–нибудь могут и не отказать. Но что тогда делать. Ведь бумаги придется собирать, мысли сложить, ссылки соотнести со сносками… А вдруг ничего не выйдет, и он в ужасе уже тайно подозревал, что вот–вот выйдет. То есть критическая масса отказов и неудач, та самая риска последнего «нет» была близка, и на горизонте нагло маячило «да», согласие, выигрыш и перспектива.

Фанера в мехах.

Апперкотом в самую физиономию: «Да ты получишь то, чего больше всего боишься не получить, и больше всего боишься, что перестанешь этого бояться…»

Но вот ее поймать на кончик пера гораздо труднее. Потому что главное ее качество было ускользание.

И однокоренное слово к ней, к нашей ней, — сквозняк. Она ведь все время сквозила: если смотрела в глаза, то так, что взора ее нельзя было поймать. Такое чувство вековечной вины, такая череда признаний, где одно подталкивает другое, такая бесповоротность, грусть и ласка, что через миг мне этого уже не выдержать. И я сглатывал вмиг пересохшим горлом.

Она была родом из Тамбова — Тамбовская казначейша.

Была ли у нее казна — вот незадача…

Но прекрасный эбен, из которого она была сроблена, и тихая ненасытная податливость в любви. И глубокий такт — во всем. От простого физического до сложного душевного.

Ну что я излагаю историю своего чувства. Что мой краткий конспект против библиотечных полок — шпаргалка против синклита экзаменаторов.

К тому же она все время, кроме ночей, была больна. И оставлять ее наедине с хворью или занудой мне не позволяла совесть. Боли, в основном, гнездились за грудиной.

— Мама, что же делать с этой болью? — восклицал я, получив очередную порцию теплых шанюшек и пампушек.

— Драть.

— Так мы дерем, мама.

— Драть, не пущать и плакать не давать, — выпалила мама, добавив, — ну, козлы.

— Ммее, — откликнулась моя животная сущность с лестницы

Я так и не знаю до сих пор, что мама подразумевала под глаголом «драть», и если бы она употребила «лупить», то ясности не прибавилось.

Одним словом, мы стали лечиться.

У ну ооочень интересных врачей.

ЭКГ, УЗИ.

Сто процедур возьми.

Моя мошна стала давать течь.

И вот тут возникает новая блестящая тема, ее раньше не было, она не планировалась, не ожидалась и даже не снилась никому из нашей троицы в самых безоблачных или дурных снах. Сны мы, кстати, всегда трактовали и обсуждали — по Юнгу.

Ну скажите, чего не было в нашей милой семейке, в марьяже де труа, точнее, в сиблинге?

Правильно — золота.

Его жирно–телесного блеска.

Ведь было почти все, кроме золота.

Поначалу и жизнь казалась золотым дождем, но это ведь — символ, знак семени Зевса. Ведь мы так дождили нашу эбеновую Данаю. Две дождевальные установки на поле другого пола.

А приключилось вот что.

У него в начале нашей круговерти умер отец.

Отец–доцент, не живший с сыном,

Зато с виною перед ним.

Так можно было начать эту балладу.

В ней, кроме вины отца, оказалось много чего, кружащего голову: винные пары жадности, пропитавшие все в жизни отца–доцента, уксусные пары самоедства, источаемые доцентом–сыном, который к тому же доцентом не был.

И в этот фиал просыпалось золото — из старого валенка, куда его, обернув каждую блескучую цацку в навощенную бумажку, будто она может поржаветь, последние сорок семь лет своей жизни, набивал доцент–отец.

— Ключ–сарай–дача-валенок, — только и смог прохрипеть умирающий склонившемуся над ним первородному потомку. Злая и еще более жадная мачеха, с которой доцент–отец не был, кстати, даже расписан, ухо держала востро. Но что она могла услышать?

Фортуна повернулась к ней неряшливым задом, как избушка к глухому лесу. Итак, доцент–вдове одинешенькой предстояло коротать остаток дней в трехкомнатной юдоли слез на волжской набережной.

Все это нашей семьи не касалось, кроме финансовой стороны упокоения доцента–отца. Ну поплакали, и будет. Жить ведь все равно лучше, чем не жить. А тут эти непреходящие боли нашей дорогой жены. Мы тогда с ней про аурум ничего не ведали. Телеграмма на бланке «Ключ–сарай–дача-валенки» была адресована вовсе не нам.

И вот ближе к лету очередной невропатолог–дендролог–климатолог неумолимо выписал рецепт: на сигнатуре значилось «Kurort. Tridzat’ dnej po tri edi».