Тремориада, или осколки гранёного стакана (СИ)

Голова молчит, а, как известно: молчание – знак согласия. С трудом отрываю левую руку от стены и переношу её в сторону. Затем, затаив дыхание, аккуратно передвигаю левую ногу. Уже не чувствую страха. Страх – это ничто по сравнению с обуревающим меня сейчас ужасом. И, как ни странно, виновата в этом появившаяся надежда. Вот оно, спасение – рукой подать; вот он, чёрный квадрат окна в пылающих лучах солнца. Но ведь до него ещё надо добраться! Спасение так близко, но одно неверное движение и… Меня затрясло. Руки и ноги сделались ватными. Упершись лбом в остроугольные камушки на стене, я начал глубоко вдыхать и выдыхать горячий воздух. Главное – успокоиться, быть сосредоточенным и спокойным, спокойным и сосредоточенным…

Наконец удалось совладать с дрожью, пальцы вновь крепко держатся за стену. Так, хорошо. Потихоньку начинаю двигаться. Хоть очень медленно, но всё-таки приближаюсь к окну. Вдох-выдох – передвигаю руку, ногу. Скоро, ещё чуть-чуть… Наконец, хватаюсь пальцами за раскалённый жестяной карниз. Начинаю подтягиваться и поднимаю лицо вверх. Сквозь щёлочки закрытых век пытаюсь рассмотреть своего спасителя. Никак. Вижу только контуры головы, мне они кажутся опять-таки знакомыми. Открываю глаза шире.

– А-а-а! – Их обжигает, я слепну.

– Делать мне больше нечего! – истерично взвизгивает мой спаситель. И окно захлопывается перед самым моим носом.

– Не-е-ет!! – кричу я, что есть силы. – Нет! Открой! Нет! Нет!! – Чувствую, как из незрячих глаз текут слёзы. – Нет, нет… – уже не ору, а всхлипываю я. Наконец, разжимаю пальцы и поворачиваюсь на бок…

НА БОК?! Я же падаю! Рвусь вперёд и ударяюсь лбом о гладкую стену. Пальцы не находят остроугольных камушков. Передо мною – стена, покрытая обоями. Ложусь на спину, в глаза ударяет яркий свет настольной лампы.

– Будь проклято это солнце, – произношу я шёпотом. Голова гудит похмельным набатом. Сажусь на кровати. На мне одета «косуха», ноги накрыты пуховым одеялом. Провожу ладонью по пересохшим губам. Они потрескались, но не кровоточат, как было во сне. Рукой вытираю выступивший на лбу, действительно холодный, пот. Скинув с себя одеяло, потихоньку встаю. Подкатывает тошнота, сдержать её удаётся еле-еле. Как это я завалился спать одетый, даже ботинки не снял? Подхожу к двери, обклеенной старыми, ещё советскими рублями и, толкнув её, прохожу из спальни в зал.

– О-о-о! – вырывается из моей груди стон. Кажется, что стонет душа.

Возле кресла стоит табуретка, заваленная всяким дерьмом. Тут и миска с застывшим пельменным бульоном, и растерзанный до неузнаваемости труп леща, пустая консервная банка из-под неизвестно чего, грязные вилки и ложки, рюмки, искусанные ломтики чёрного хлеба и чёрт знает что ещё. Как это всё на ней уместилось? Хотя, уместилось, конечно же, не всё… На полу валяется перевёрнутая пепельница, сделанная в виде человеческого черепа. Окурки и пепел усеивают палас. Кругом валяются пустые бутылки. Возле телевизора лежит механический будильник. Я подымаю его: стекло отлетело, стрелка, отсчитывающая часы, куда-то пропала.

– Друзья, мать их… – зло процеживаю сквозь стиснутые зубы, вспоминая, как вчера один из них уронил будильник с телевизора. Ставлю часы на место и обхожу поломанный стул.

– А! Сука! – наступив на валявшуюся деревянную ножку и чуть не упав, кричу я. В бешенстве пинаю её, и она, пролетев пару метров, врезается в строй пустых бутылок. Три падают, а одна – пивная – разбивается вдребезги.

Необходимо успокоиться. Главное – не сидеть в полной тишине. Иду к магнитофону, в него со вчерашнего дня вставлена кассета. Нажимаю «воспроизвести», и через мгновение стоваттные динамики взрываются оглушительным рёвом гитар и грохотом ударных. Выкрикивается единственное: «хрен ли!» и… музыка резко обрывается. Комната вновь погружается в тишину, слышны лишь тихие шумы мотающейся, не записанной плёнки. Ошалело смотрю на магнитофон – опять слушали музыку ночью. Ничего не помню… Заранее убавляю громкость и переворачиваю кассету. На этот раз музыка не бьёт по ушам, колонки работают негромко. Подхожу к зеркалу, висящему на стене, – в нём я отражаюсь по пояс. Ну и рожа… Распущенные, длинные волосы перепутаны и висят безжизненным париком, покрасневшие глаза блестят, лицо опухло.

– Ты кто? – спрашиваю у отражения. Оно в унисон повторяет мои слова и умолкает вместе со мной. – Я – Иннокентий.

Поглядев ещё немного на себя, усмехнувшись, говорю:

– Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

И иду через коридор в туалет. Кран почему-то ностальгически нависает над тем местом, где год назад была разбита раковина. Скидываю «косуху» на пол и поворачиваю кран в положение «над ванной».