Третье отделение на страже нравственности и благочиния. Жандармы в борьбе со взятками и пороком, 1826–1866 гг.

Образ «обезьяны в кринолинах» нес и сатирическую нагрузку, высмеивая повальное увлечение высшего света этой французской модой. Высокая цена билетов делала это зрелище элитным[858], создавая в народном сознании почву для новых антизападных мифологических построений. Активировать эти настроения руководство Третьего отделения считало нежелательным. Поэтому сведения о намерении везти Пастрану в Москву и на Нижегородскую ярмарку сопровождались на полях сводки заметкой управляющего Третьим отделением А. Е. Тимашева: «…появление ее в Москве и Нижнем произведет неприятное впечатление»[859]

. В большей степени полиция, конечно, следила за политическим подтекстом массовых зрелищ. Показательна и первичная информация, и заключение профессионалов политического сыска по поводу одной из афиш (март 1858 г.): «Агент списал с вывески балагана на адмиралтейской площади: „Восковая большая картина предстающая голову отсечение преступников которые поси гали на жызень Французского Императора Наполеона“. Кажется, что не только эта надпись, но и представление, о коем она говорит, совершенно неуместно как забава для нашего народа, которому нет надобности знать о посягательстве на жизнь Государя»[860].

Особое отношение у блюстителей общественной нравственности и спокойствия было к театрам. По цензурному уставу 1828 г. на Третье отделение была возложена цензура драматических сочинений как на русском, так и на иностранных языках. Подобное обособление сценических произведений от общей цензуры, предполагавшее более пристальное внимание, можно объяснить особым эмоциональным воздействием театра на публику.

Еще в 1830-х гг. чиновник Третьего отделения, цензор драматических сочинений надворный советник Е. И. Ольдекоп, предлагал запретить одну французскую пьесу по весьма своеобразной причине — опасаясь откровенной игры актрисы: «Новая артистка M-lle Irma хочет блеснуть в этой пьесе и, судя по ее выбору, намерена идти по стопам M-lle Maihot, которая неоднократно была неприлична на сцене, благодаря чему многие пьесы, по существу совершенно невинные, в исполнении M-lle Maihot становились неприличными и снимались с репертуара»[861]. В данном случае речь шла о том, что актриса в одном спектакле «раздевалась до такой степени, что все были скандализованы»[862]

. Настоящий талант не нуждался в провокационном поведении. А. В. Дружинин описывал появление знаменитой Рашель в «Федре»: «Роль свою она начала глупыми и неестественными завываниями, но скоро расходилась и была точно хороша. В любовных сценах она походила на женщину, одержимую бешенством матки. Меня трудно потрясти, и я не потрясался, но публика потрясалась и была права»[863]. Сценическая откровенность порождала эротические фантазии.

О театральной жизни столицы Л. В. Дубельт информировал шефа жандармов, находившегося в отъезде (20 октября 1845 г.): «В городе все благополучно. Итальянская опера в нынешнем году [не] угодила публике, без Рубини дело не идет на лад. Сальви все болен; слышно, что на будущий год не будет желающих абонироваться. Теперь все заняты госпожой Арно-Плесси. Она понравилась публике — и точно сверх красоты телесной обладает талантом в высшей степени совершенства»[864]

.

Нарушение порядка во время спектакля было серьезным происшествием, достойным внимания высших сановников и императора: «В Москве есть две танцовщицы, Санковская и Вейс. Во время балета первой аплодировали, а во вторую — неслыханное на Руси дело — бросили два яблока! Одно попало ей в плечо, другое в ногу. Это все делается, как говорят, по интригам Санковской и танцевального учителя Герина. По их же милости, в недавнем времени во время танцев девицы Вейс подкинули на сцену гвоздь! Метание яблок делалось в присутствии князя Щербатова»[865]. То, что хулиганский поступок был совершен в присутствии московского генерал-губернатора А. Г. Щербатова, придавало действию особую важность, на него надлежало реагировать, чтобы не создавать иллюзию безнаказанности.

Строго регламентируя содержание публичных представлений, власть не допускала никаких акций с особыми смыслами. Как только было донесено, что один чиновник «во время обеда у Доминика слышал разговор двух армян, намеревающихся во время спектакля бросить ей [актрисе Миле] на сцену неприличную штуку»[866], незамедлительно со стороны полиции и Третьего отделения были приняты меры для недопущения подобных действий.