Третья карта

– Как вы думаете, если будет война с русскими, чем она кончится?

– Поражением.

– Быстрым?

– Молниеносным.

– Почему?

– В тех, кто унижен и подмят Гитлером, нет ничего объединяющего. Все, что подвластно нацизму, – обречено.

– Ах вы, философ мой милый, – вздохнул Штирлиц. – Значит, говорите, молниеносное поражение?

– Вы думаете иначе? – Она на мгновение перестала массировать его потеплевшую шею. – У вас есть основания думать иначе?

– Есть, – ответил Штирлиц.

Он затормозил возле военного клуба и помог Магде выйти. Было еще солнечно, но вечер угадывался в том н а к а л ь н о м цвете неба, который в жаркие дни кажется дымным, серым, тогда как на самом деле он пронзительно-синий, легкий, разжиженный дневной жарой.

– Как мне звать вас? – спросила она, наклонившись к Штирлицу, пока он запирал дверь, и жесткие белые волосы ее, которые издали казались копной мягкого сена, тронули его щеку.

– Макс.

Он отворил дверь, вошел в полумрак клуба и придержал дверь, ожидая, когда следом за ним войдет Магда.

Метрдотель, здешний фольксдойч, Штирлица в лицо не знал и поэтому потребовал документ. Штирлиц показал ему жетон СД, метр сразу п р е и с п о л н и л с я и засеменил в зал первым. Он усадил Штирлица и Магду за маленький столик возле окна, забранного тяжелой шторой, которая пахла давней пылью, и подал им меню.

– Советую попробовать кролика, он сегодня неплох. Пиво, увы, безалкогольное, – метрдотель позволил себе сострадающе усмехнуться, среди своих можно было подтрунивать над недостатками и трудностями, – но, если у вас сохранились карточки, я постараюсь принести немного настоящего рейнского.

– А обыкновенной водки у вас нет? – спросил Штирлиц.

– С этим труднее, но…

– Я очень прошу вас, – сказал Штирлиц, возвращая метру кожаное, дорогое меню, в котором была заложена глянцевая бумага с наименованием двух блюд: кролик и рыба.

«Это хорошо, что рядом она, – снова подумал Штирлиц. – Интересно, дома поняли, что я на грани, и поэтому прислали женщину? Или простая случайность? Слава богу, я сейчас вправе ни о чем не тревожиться и просто видеть рядом женщину, которой можно верить».

– Я тоже десять раз на день думаю, что все будет молниеносно, – сказал Штирлиц, – и десять раз отвергаю это.

– А я стараюсь не менять своих убеждений, – заметила Магда и осторожно оглядела полупустой зал.

– Неправда, – Штирлиц достал сигареты и закурил. – Это неправда.

– Это правда.

– Не спорьте. Каждый человек пять раз в течение часа меняет свое мнение. Мнение – это убеждение, – пояснил Штирлиц, – его разновидность. Но в школе, – он внимательно посмотрел на женщину (он любил, присматриваясь к человеку, говорить, нанизывая слова, внешне – серьезно, внутренне – чуть потешаясь и над собой, и над собеседником), – учителя, а дома – родители вдалбливают в голову детям, что быть переменчивым в суждениях – главный порок, свидетельствующий о человеческой ненадежности. Нас учат неправде, нас заставляют скрывать свои чувства. За этим – вторичность морали, нет? Люди до того боятся обнаружить перемену во мнениях, что делаются некими бронтозаврами, костистыми, без всякой игры и допуска. В этом, по-моему, сокрыто главное, что определяет философию буржуазности: скрывать самого себя, быть «как все», одинаково думать о разном, давать одинаковые оценки окружающему. Раз ты стал кем-то, ты соответственно лишен права развиваться, думать, отвергать, принимать, то есть менять мнения. А если чудо? Если марсиане прилетят? Вы измените мнение о мироздании? Или скажете, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда?

Магда слушала его внимательно, нахмурившись, с интересом и явно хотела возразить, это в ней было с самого первого слова, произнесенного Штирлицем, но как возразить – она сейчас не знала, хотя желание это, он чувствовал, в ней осталось.

– Вы говорите, как хулиган, – улыбнулась она быстрой, неожиданной улыбкой. – С вами нельзя спорить.

– И не спорьте, – посоветовал он. – Все равно переспорю.

– Какой-то вы странный.

– Вас, верно, окружают мужчины влюбленные, поддающиеся вам, а я поддаваться не люблю, да и потом женщине это нравится только первое время, потом надоедает. Женщина сама призвана поддаваться: рано или поздно покорные мужские поддавания станут ей неприятны. В этом, наверное, высшая тайна, большинство семей отмечены печатью несправедливости.

Метр принес хлеба, масла, колбасу и графинчик с водкой.

– Тсс! Только для вас. Привезли из деревни, это – н а с т о я щ е е.

Штирлиц сразу же налил водки. Магда положила свою ладонь на его руку: он держал рюмку сверху, за края, как колокольчик.

– Погодите. Не надо сразу, – попросила она. – Поешьте сначала.

– Меня хорошо кормят. Спасибо, Магда. Я выпью, а вы сначала перекусите, ладно?

Она осторожно убрала со лба волосы, не отрывая от него глаз, которые сейчас показались Штирлицу не угольками, а бездонными озерками в северной тайге среди маленьких стройных березок.