Третья пуля

Я устроил ему беспокойный день, бессонную ночь и еще один беспокойный день. Потратил это время на изучение окрестностей дома генерала Уокера и графика его общественной деятельности. Посетил оружейный магазин с типичным для Техаса нелепым названием «Кетчэм энд Киллэм»[36], где купил три коробки патронов «манлихер-каркано» 6,5 и подержал в руках саму винтовку, которую мне пытался продать какой-то ковбой, утверждавший, будто это лучшая винтовка, какую только можно купить за деньги. Мне действительно показалось, что это барахло, хотя, возможно, только потому, что эту мысль внушил Лон. Она совсем не походила на красивые, сверкающие, гладкие винтовки, из которых стрелял Лон, когда мы были мальчишками. Я поблагодарил ковбоя и вежливо отказался.

В тот вечер я сидел в припаркованном автомобиле и наблюдал за тем, как Алик вышел из автобуса, нервно огляделся, словно подозревая, что ему угрожает опасность. Подъехав к нему, когда он собирался повернуть в сторону своего дома, я сказал по-русски:

– Товарищ Алик, поедемте со мной, я угощу вас водкой в память о прежних временах.

Он опять нервно огляделся, бросился к автомобилю и сказал:

– Вас могут увидеть.

Тут я перешел на английский, стараясь создать у него впечатление, будто мне просто больше не хочется вынуждать его говорить на языке, которым он плохо владеет и в котором к тому же давно не практиковался.

– Нет, никто нас не увидит. Агент Хотси сегодня вечером присутствует на матче Детской лиги в Форт-Уорте, в котором принимает участие его сын. Садитесь в машину и покажите мне дорогу к какому-нибудь заведению. Я не знаю Даллас.

Алик что-то пробормотал, и, под его руководством, выражавшемся не столько в словах, сколько в жестах, мы подъехали к жуткой забегаловке. Внутри царил полумрак, за исключением одного ярко освещенного угла, где стоял музыкальный автомат, извергавший звуки музыки «хиллбилли». Посетителей было немного. Мы нашли свободную кабинку подальше от входной двери и сели за столик.

– Вообще-то, я не люблю водку, – сказал Алик уже по-английски.

– Отлично, – сказал я по-русски. – Я не буду заказывать в подобном месте ничего необычного, поскольку кто-нибудь из этих людей может запомнить, что мы говорили на иностранном языке и пили «Столичную». Я тоже буду говорить по-английски. Но я говорю с акцентом Новой Англии, и мой английский будет для них, по всей вероятности, еще более примечательным, нежели русский.

Подошел официант, и мы заказали мексиканское пиво. Вместе с покрытыми инеем банками он принес чипсы и какой-то красный соус. Это было мое первое знакомство с мексиканской кухней, и она мне понравилась.

– Кто вы? – спросил Алик, наклонившись вперед и вонзив в меня свои маленькие, подозрительные глазки.

– Вы никогда не узнаете мое имя. По соображениям безопасности.

– Но вы приехали из…

– Я приехал от ваших друзей.

– Вы знаете…

– Я знаю Хотси, полицейского агента, который отравляет вам жизнь. В посольстве в Мехико я знаю Костикова и Яцкова. Я разговаривал с первой русской женщиной, которую вы любили, Эллой Герман, с бывшим возлюбленным вашей жены, Анатолием Шпанко, с дядей вашей жены, Ильей Прусаковым, полковником МВД. Я говорил о вас с вашими товарищами на Минском радиозаводе. И, должен сказать, все они придерживаются очень низкого мнения о вас, товарищ.

Я с наслаждением сделал большой глоток пива, наблюдая сложную палитру эмоций на лице Алика: гнев, что ему напомнили о его серости, многочисленных неудачах и безуспешных попытках противостоять правде; страх, что его разыскали здесь, в Далласе; удовольствие, что его наконец-то заметили представители того, что он воспринимал как Систему; блаженство, что кто-то считает его особенным.

После некоторой паузы он сказал:

– Да, я совершил ошибки, но только потому, что слишком старался. Я слишком сильно верю в наше дело. За это некоторые ненавидят меня.

– Похоже, вас ненавидят все.

– Я вызываю у них возмущение. Я всегда вызываю у людей возмущение.

– Вам известен термин «проекция» из психологии?

– Нет. Но я изучал Маркса, изучал…

– Вы изучали все, кроме самого себя, и поэтому вас никто не любит, Алик.

Освальд смотрел в пространство с выражением отчаяния на лице. Мне показалось, что из его глаз вот-вот польются слезы. Он начал было говорить, но я перебил его:

– Никто на свете не верит в вас. Для всех вы ничтожество, неудачник, человек без прошлого и будущего. Вы бьете беременную жену и наводите ужас на маленькую дочь, позорите русскоязычную общину Далласа. В Мехико приходите в кубинское консульство, и вас выгоняют прочь; потом вы идете в советское посольство, достаете пистолет и устраиваете истерику, после чего вас силой выводят оттуда. Никто на свете не верит в вас, Алик… Подождите, подождите, я вспомнил! Есть один человек, хотя, возможно, он и дурак, который считает, что вы не так уж безнадежны и кое на что способны.

– Кто? – спросил Алик.

– Я.