Третья тетрадь

Вечерело, и небо из зеленого медленно превращалось в сиреневое, словно тень лилового кота росла, заполняя собой пространство. Данила дожевал засохший сыр вокзального бутерброда, запил его восхитительной бурдой под названием кофе с молоком, которой давно уже не найдешь в городе, и волей-неволей снова вспомнил все ту же горбунью, спокойными умными серыми глазами взирающую через столетия – на этот мир. «Беспокойная Россия, где с первой же станции радости: залитые столы, грязные чашки, кофе, который нельзя пить. И захочется после всего этого одного: усесться где-нибудь и не видеть ничего и соображать. А, сообразив, придешь к тому заключению, что жить-то, собственно, можно только в России. Тут хоть красоты неизвестны, следовательно, не опошлены, тут хоть роскошь-то не призрачна, тут хоть от покоя не хочется бежать, потому что его здесь и нет… А грязные чашки – так они вымоются, это можно поправить…»

«Елена Андреевна! А не сейчас ли это сказано?!» – невольно усмехнулся Данила, а потом рассмеялся, смывая этим смехом морок последних месяцев, и уже хотел полететь на волю, как вдруг… в кармане запищал телефон. Он автоматически посмотрел на часы и удивился, что уже совсем поздно.

– Данечка, милый, где ты? – ворвался в озерную тишь не похожий на себя голос Апы, и в этом голосе, ставшем таким низким и волнующим, он с ужасом снова услышал голос девушки в фаевом платье.

– Я за городом, – просто ответил Дах.

– О, Господи! Приезжай, приезжай скорее, мне страшно, я боюсь, я не знаю…

– Где ты и что случилось? – Данила уже шел через дорогу к своему «опелю», уткнувшемуся мордой в крутой склон горы.

– Не знаю, но опять, опять… Нет, я не то говорю, тут милиция всех ловит, они с дубинками… Маразм какой-то!

Поворачивая ключ, Данила вдруг вспомнил, что сегодня, выезжая утром из города, действительно видел массу ментов, но, поскольку давно отрешился от социального бытия, забыл об этом через секунду.

– Да где ты?

Повисла пауза, словно Апа пыталась сориентироваться.

– Не знаю, я бежала…

– Откуда?

– Из Универа, ясное дело.

– Значит, на Острове?

– Да, но… Тут, кажется, кладбище…

– Ничего себе! – Машина уже летела по М-11, но раньше сорока минут до места было не добраться. – Бери тачку – и домой.

– У меня денег нет.

– Значит, заходи в любой подъезд поприличней и через полчаса опять позвони мне, я уже еду. И, вообще, менты не так страшны, как их малюют.

– Знаю. Но здесь… жутко. Понимаешь, жутко, стыдно, гадко, унизительно!

– Прекрати истерику! – рявкнул Данила и нажал отбой.

К счастью, пробок уже не было, однако, приближаясь к центру, Дах опять увидел изобилие милиционеров, причем весьма возбужденных. Его пару раз тормозили, но он, не глядя, сразу клал в права по тысяче, чтобы избежать любых разговоров, и ехал дальше. Тем не менее за мостом началось уже нечто совсем ни на что не похожее. Вся научная набережная была запружена милицейскими машинами вперемешку с незнакомыми Даху желтыми мини-вагенами. Слышались крики в рупор на русском и английском, а во всегда пустынном университетском сквере кишела толпа студентов, явно оказавшаяся там не по своей воле, поскольку бросалась на решетку и строила рожи. Прорваться на Васильевский остров нечего было и надеяться. Дах бросился в объезд через глухую набережную и по Немецкому мосту [155]выскочил прямо на Третью першпективу [156]. Здесь было спокойно, но, как обычно, подозрительно темно. Этот район отличался мрачностью, и вечно мерещились тут какие-то гробы, всплывающие в наводнения, нищие студенты, шарлатаны-мистики и прочая мелкая нечисть, которая была отогнана высокой трагедией из центра и скапливалась в конце острова годами. Со временем город ушел вперед, к большой воде, но этот кусок так и остался законсервированным хранилищем смури. В завершение картины посыпался мелкий сухой снег, словно нарочно набрасывая мутную пелену на унылые провалы Линий и рисуя призрачный абрис уединенного домика на Васильевском. Действительно стало как-то гадко и жутко, и Данила поспешил набрать номер Апы.