Третья тетрадь

– Оставь свои знания при себе, пригодятся, – одернул его Данила. – Меня интересует субъект за пятьдесят, по ухваткам бывший моряк и с четырьмя или пятью дворнягами на сворке.

– Есть такой! – заорал Князь. – Тютелька в тютельку! И шапчонка у него такая молодежная. Но ведь вы говорили про овчарок, а не то я бы сразу…

– Все нормально, обстоятельства изменились, – усмехнулся Дах. – Значит, втираешься в доверие. Кстати, подпусти ему всякого достоевского туману, только, смотри, в меру, в меру, чтобы не спугнуть. Короче, я должен знать, где найти его в любую минуту, ясно?

– Так точно!

– Тогда жди. Да, а как его зовут?

– Черт знает, кличут Колбасником, колбасу все собакам покупает.

– Узнать!..

Данила размышлял дальше. Собаки собаками, на них наплевать. В конце концов, собаки могут убежать, сдохнуть, быть проданы на шапки. Итак, что остается? Некий старик, работающий на кладбище, явно образованный, потому что знает про Дружинина, кого и многие университетские-то не знают, зачем-то хочет видеть его, Даха. Но, вопервых, почему он не пришел еще раз? Во-вторых, почему не признался в этом на Смоленке? Или не знает меня в лицо? И, в-третьих, – судя по словам Апы, он знает и про Суслову, что уж совсем странно. Разумеется, это может быть просто городской сумасшедший, вроде всем известного Сережи-Волшебника, с искусственной бабочкой над плечом, который болтается на Петроградке и Ваське, дарит понравившимся конфеты и, пока ты сосешь его липкую карамельку, исполняет нехитрые, но искренние твои желания. То есть не исполняет, конечно, а просто загаданные именно в момент сосания его карамелек невысказанные желания почему-то сбываются. Последнее Данила даже как-то раз испытал на себе.

Да-да, именно такой юродивый, помешанный, предположим, на середине девятнадцатого века, – почему нет? Город плодит сумасшедших в таких количествах, что среди них есть место любому виду помешательства и на любом предмете. А уж тут сам Бог велел, самое смурное петербургское время. И вот он, предположим, каким-то образом узнает, что есть странный антиквар, интересующийся этим же периодом, и хочет поговорить с ним. Просто так поговорить, как с родной душой, о влиянии Жорж Санд, например, на поведение наших нигилисток. Тоже нормально. Но откуда он мог узнать? Откуда? Здесь – тупик, если не считать, конечно, что где-то как-то проговорился один из его подпольной армии осведомителей. Можно, конечно, потом допросить их с пристрастием… если вспомнят, конечно: память там пропивается всерьез и надолго. Но, с другой стороны, подобные рассуждения явно отдают бредом, причем бредом петербургским, и строить ничего основательного на них нельзя. Словом, Данила бросил все вышеупомянутые соображения в котел подсознания, оставив их там вариться до лучшей поры. Он уже подъезжал к Руссе, в сотый раз обрывая себя на чьем-то идиотском стихотворении, которое привязалось к нему после слов Князя:

Колбасники, колбасники,

Едрит твою, едрит твою,Колбасники, колбасникиСошлись на карнавал,Колбасник там колбасницу,Едрит твою, едрит твою,

Колбасник там колбасницуНа танец приглашал… [175]

Теперь ему предстоял еще тот карнавал: бродить по набережным, на которых насадил развесистые ветлы сам Аракчеев [176], пережидать грозу зверем в норе и представлять, как на других набережных теряет свою сумасбродную голову Аполлинария.

* * *

Пожары произвели такое гнетущее впечатление на Машу, что врачи хором стали твердить о том, что ее необходимо увезти из Пибурга – куда угодно, хоть в Москву. Но Москва – это поиски квартиры, покупка мебели, устройство на новом месте, деньги огромные, а их нет вообще. Для денег нужна работа, а как раз работать-то было невозможно. Хорошо еще, Полинька не требовала ни копейки. Впрочем, ее с лихвой перекрывал пасынок.

Деньги у него текли сквозь пальцы, транжирил, повесничал, волокитился, и даже собственные сотрудники – он это прекрасно знал – косились и обвиняли в этом его, отчима. Понятное дело – чужой.

Перед тем как зайти к Маше и объявить ей о переезде, он долго стоял перед дверью. Древесный узор складывался в какие-то фантастические рисунки, драконов и костры, подлинно инквизицию… Вот он стоит, двойной убийца, погубивший у одной тело, у другой душу, а может, и у обеих забравший все.

Пройдет еще несколько дней, и он вдруг останется один, без Маши и Аполлинарии. Страшная мысль промелькнула на мгновенье: а если навсегда? Маше жить недолго, и кто не знает, как русские теряют голову в Париже? Что восторженная девочка, когда, говорят, даже такая умница и взрослая мать семейства, как жена Герцена, и та…

Он решительно толкнул дверь.

– Неужели ты получил наследство? – ядовито прошептала Маша, не повернув головы. – Миллион? Зачем ты пришел ко мне?

– Тебе вреден этот климат, Маша, – надо ехать. Я думаю, Владимир – прекрасное место, город тихий, леса вокруг, кумыс.