Третья тропа

Сначала Ната попятилась от него, даже загородилась рукой, будто увидела что-то страшное. Потом ресницы намокли от слез, она судорожно всхлипнула и, шагнув к Богдану, неумело, слабо ударила его по лицу один раз и совсем уж бессильно — второй. Повязка съехала с глаза и упала. Он не стал поднимать ее. Пощечины подействовали на Богдана меньше, чем рыдания, которые не смогла удержать Ната. Опустившись тут же, у доски, на землю, она горько заплакала. Беззащитно вздрагивали плечи и шея.

— Дура! Нашла чего хныкать! — грубо сказал Богдан, пытаясь скрыть свое смятение. — А как он меня?.. И она тоже! — Он потрогал Нату за плечо. — Да перестань ты!.. Ну, хочешь — разорву все карточки?.. Хочешь?

Он говорил и чувствовал, что говорит совсем не то и что вообще ни эти, ни другие слова ее не успокоят. И сумел Богдан в эту минуту взглянуть на себя как бы со стороны, взглянуть ее глазами. И понял, почему плачет Ната: потому что уже не надеется увидеть в нем такого человека, какого ей хотелось бы видеть. Так плачут по покойнику.

— Ты бы и надо мной? — сквозь рыдания проговорила Ната. — Так же бы?.. А если она… любит его!.. А ты…

И как тогда, когда он затаптывал черту, которой Фимка с Димкой навсегда отделили его от себя, как тогда, когда кричал Вовке, чтобы тот убил его, так и сейчас — какое-то исступление нашло на Богдана. Но оно быстро схлынуло, вытесненное чувством полной безысходности. Стало как-то безразлично. Исчезнуть бы. Раствориться… Было такое состояние, будто он долго, очень долго работал без сна, без отдыха, до полного изнеможения и вдруг увидел, что его работа никому не нужна, даже ему самому.

— Довольно, — сказал он тусклым, пугающим своей отрешенностью голосом и пошел прочь.

Ната подняла заплаканное лицо.

— Ты куда?

— А знаешь, — болезненно улыбнулся Богдан, оглядываясь, — ногу ему — это тоже я подстроил.

— Ты куда? — настойчиво повторила Ната.

— Туда. — Он кивнул на штаб. — Пусть отправляют… Всякие там отсрочечки не для меня… Устал.

Ната вскочила на ноги, но Богдан больше не оглядывался и все быстрей и быстрей шел к штабу. У самого крыльца, где пригорюнившись сидели Фимка и Димка — ждали своей очереди, Богдан столкнулся с сияющим Вовкой Самовариком.

— Чуть в командиры не влип! — радостно выпалил тот. — Еле упросил!

Не отвечая, Богдан поднялся на крыльцо, а Вовка покатился дальше. С трудом удалось ему убедить Большой Совет не назначать его помощником командира отделения. Исчерпав все свои доводы, Вовка в отчаянии встал на руки перед столом начальника лагеря и задрыгал в воздухе ногами.

— Ну какой из меня командир!.. Кто меня слушать будет?

Это подействовало. Члены Совета посмеялись и отпустили Вовку — очень уж неавторитетно выглядел он с задранными кверху ногами, с опустившимися до колен брючонками.

Фамилию Гришки Распути первым назвал на Совете сержант Кульбеда. Мнения сразу разделились. Все знали, что Гришка — из числа «трудных». Никто не запрещал назначать командирами таких мальчишек, но не рано ли? Прошла всего неделя — не ошибется ли Совет?

Во время предварительного обсуждения Гришкиной кандидатуры в штабную комнату вошел Богдан. Сидевший рядом с дверью командир первого взвода встал и грудью двинулся на него.

— Здесь Совет! Не видишь?

— Мне сюда и надо.

— Надо, так жди — вызовем!

И Богдан вышел. После встречи с Натой в нем что-то сломалось. Не было сил грубить, спорить, настаивать. Он вернулся на крыльцо и сел на ступеньку спиной к Фимке и Димке. Он слышал, как динамики на Третьей Тропе прокричали:

— Григория Распутина просят прийти в штаб!.. Большой Совет вызывает Григория Распутина!..

Через минуту кто-то из членов Совета позвал Фимку с Димкой. Богдан остался один. Мысли были какие-то тяжелые и бесформенные — такие, что и не определишь, о чем он думал. И чувства под стать мыслям — притупленные, вялые. Как совершенно посторонний человек, видел он Катю, которая пробежала из кухни в санчасть, Гришку Распутю, шагавшего к штабной поляне.

— Тебя тоже? — спросил Гришка у Богдана и, не ожидая ответа, громко затопал ботинками в полутемном коридоре.

Когда его длинная фигура выросла на пороге штабной комнаты, командир первого взвода, хоть и встал, но не пошел грудью на такого верзилу, а вопросительно взглянул на членов Совета.

— Садись, Гриша! — сказал сержант Кульбеда.

И Распутя невозмутимо и спокойно сел на ближайший стул.

Совет заканчивал разбор «дела» Фимки и Димки. Выступал юный дзержинец — командир одного из отделений. Как беспощадный обвинитель, он задавал вопросы и сам же отвечал на них:

— Был договор о стрижке? Был!.. Дали они согласие? Дали!.. Сами, без принуждения? Сами!.. Мина взорвалась? Взорвалась!.. Так о чем же речь, товарищи? Нету речи!.. Пусть заговорит машинка!

Комиссар Клим хмурился. Он помрачнел еще больше, когда слово взял капитан Дробовой.

— Я был на вводном занятии, — сухо и деловито сказал он. — Два наших воспитанника показали образец смекалки и ловкости, и я не знаю, за что их надо наказывать. Вопрос поднят не по существу, а из чисто формалистического принципа.