Третий глаз Шивы

Короче говоря, объявили все планы и намерения курбаши полностью согласными с кораном и шариатом. Так началась священная война, газават, против русских и кяфиров — большевиков. Но мы, скромные дервиши, служители истины, с горечью убедились, что прежде всего курбаши начал воевать с народом. Ремесленников, купцов и дехкан обложили непосильным налогом. Забирали все: скот, зерно, шкурки, мату на халаты, даже домашнюю утварь. Деньги взимали с каждой глинобитной кибитки. Последний бедняк должен был выложить от десяти до шестидесяти таньга. Если денег не находилось, забирали все, что было в доме, даже старую кошму. Оставались одни голые стены. Во имя священной войны курбаши готов был разорить единоверцев. А что он мог сделать? В то время за револьвер просили целых пятьсот таньга! В десять раз дороже хорошей овцы! А курбаши требовалось видимо-невидимо всякого оружия, амуниции, боеприпасов. Вот он и свирепствовал, драл с живого и с мертвого, чтобы только купить у англичан побольше пулеметов и одиннадцатизарядных винтовок. Инглиз-аскеры хоть и тоже не любили большевиков, но денежки считать умели: бесплатно ничего не давали. За каждую винтовку приходилось платить. Поэтому обирали всех: и богатых и бедных. Но страшнее всего было не это. Все-таки кошелек — не жизнь, хоть многим он и дороже жизни. Не только мы, мюриды, но и святые старцы поддавались иллюзорным соблазнам мира. Некоторые пошли нехорошим, кровавым путем. Даже прямой потомок Мухаммеда пигимбар Султан собрал отряд в шестьсот сабель и сам сделался курбаши! Виданное ли дело? Очень скверно. Тогда я впервые усомнился в святости старцев и в разумности правопорядка на земле и на небесах. Но на открытый бунт не решился. Мы хорошо знали, как расправляется Ибрагим-бек с вероотступниками! Муллу Алимухаммеда из кишлака в Гиссарской долине убили только за то, что он осмелился назвать кровопролитие не угодной аллаху затеей. Ему содрали кожу с лица и отрезали язык, а после уже изрубили саблями. Я тогда же решил бежать из армии Ибрагим-бека. Да только куда? Кяфиров-большевиков, о которых рассказывали столько ужасов, я страшился, инглезам же был просто не нужен. Так и мыкался несчастный дервиш… Потом, когда все осталось позади и я, отбыв положенный срок, стал полноправным советским человеком, мой рассказ об этих незабываемых днях поместили в республиканской газете. Я и сам не заметил, как стал наставником молодежи. Мои воспоминания о жестоком Ибрагим-беке, о забывших бога ишанах, о преступлениях басмачей помогали людям строить новую жизнь. А уж Мир-Джафар полюбил эту жизнь всем израненным сердцем! Возненавидев прошлое, я проклял нечестивых служителей аллаха — раболепных прислужников баев, угнетателей трудового народа. Мои скромные заслуги высоко оценила новая власть, и я — подумать только! — стал заместителем директора краеведческого музея по антирелигиозной пропаганде!

Хорошо-хорошо! Все понимаю! Вы хотите больше узнать о последних годах моей жизни, о прискорбном стечении обстоятельств, которые привели меня в чужую квартиру. Я ничего не утаю. Мне стыдно, что люди могут принять меня за вора! Мир-Джафар за всю жизнь только однажды украл. Об этом вам надо знать. Все связано в человеческой жизни. Коран повелевает отсекать вору кисть руки. Я стал вором. Отныне имя мне было «сарик». Лучше бы мне отсекли тогда руку! Тот памятный случай, хотя и взял я вещь, принадлежащую моим дедам, повлек за собой последний, неправильный мой поступок. Люди малодушны, говорит пророк, слабы, торопливы. Я поторопился…