Третий пир

— Как ты думаешь, он внедрился в партию, чтобы разложить ее изнутри?

— Господи, как интересно! — воскликнула мама.

— Чушь и вздор! — отрезал отец. — Ты буквально повторил вывод следователя — внедриться, разложить, — что и легло в основу обвинения. Я знал его двадцать лет: никогда ничего подобного, ни намека. Он был, как миллионы, захвачен (если хочешь, «заворожен» — словцо из твоего словаря) идеей сверхчеловеческой.

— Сверхчеловеческой, — повторил Митя с любопытством (словцо не из отцовского словаря). — То есть переделка человеческого материала в планетарных масштабах путем безграничного насилия.

Павел Дмитриевич поморщился.

— Ты не можешь чувствовать ту эпоху: вкус, цвет и запах.

— Крови, — уточнил Митя. — Чувствую. Как будто вспоминаю. Благодаря вам обоим — тебе и деду. В крови передалось.

Павел Дмитриевич выпил рюмку коньяка и зашагал по комнате, мама сказала предостерегающе:

— Твои родные, Митя, запомни, не были палачами.

— Анна, не оправдывайся. Нам, конечно, трудно тягаться с гением, которого вырастили на свою голову и который теперь, спустя десятилетия, все за всех знает.

— Не знаю я ничего. Я и приехал узнать.

— Ты прочитал Дмитрия Павловича?

— Сегодня ночью.

— Мог бы спохватиться и пораньше, чтоб четко сформулировать обвинение.

— Не мог.

— Почему?

— Чтоб не формулировать обвинение.

— В чем ты его обвиняешь?

— Не обвиняю, а хочу понять.

— Нет, обвиняешь!

— Зачем он, предвидя все в трактате, выбрал победителей?

— Между трактатом и переворотом пролегла война, не забывай.

— Так он защищал Россию, а не мировую революцию.

— Друг мой, ты прямолинеен.

— Ты хочешь сказать, что участие в европейской бойне развязывает руки и выпускает зверя на волю?

Павел Дмитриевич опять поморщился.

— Зверя на волю… Тебя испортило чтение декадентских философов, которые, кстати, призывали анафему на Российскую империю, а потом испугались крови. Твой дед не испугался и пошел с народом. До конца, до расстрела.

— С каким народом?

— Ну, знаешь! А как же твоя навязчивая идея: коллективизация погубила крестьянство? Твой дед пострадал за кулаков и подкулачников — в тогдашней терминологии. Что тебе еще нужно от него?

— Паша, — вмешалась мама, — ему нужно разобраться. Не знаю зачем — но нужно. Меня вот тоже поразило насчет внедрения в партию. Дмитрий Павлович пишет об этом?

— Это его программа. Таким образом он надеялся смягчить удар и спасти остаток.

— Какой остаток?

— Нации.

— Безумие! — воскликнул отец.

— А новая вера — не безумие? Вскрываются могилы, крадутся мощи, а людей доводят до людоедства — не безумие? Папа, ты сам сказал: эта идея — сверхчеловеческая.

— Ну понятно: сатана пришел, — констатировал отец с сарказмом. — Эту тему вы с мамой обсудите, она всегда с удовольствием… потакает. А я пойду передохну.

Митя сидел, задумавшись (отец только замутил тайну, такую ясную с рассвета, с подтверждения Поль: «Твой дедушка не виноват»). Мама курила рассеянно, он пробормотал, взглянув на графинчик с коньяком:

— Напиться, что ли?

— Не надо, сыночка. Только хуже будет, — она говорила осторожно, подбирая слова: — Митя, мне не совсем понятна твоя одержимость.

— Да со мной все в порядке.

— Разумеется. Я никогда не вмешиваюсь (она всегда вмешивалась, слишком любила их), но зачем, зачем трогать Дмитрия Павловича? Он так страдал, как мы себе представить не можем.

Сразу представилась высокая кирпично-красная стена — ограда на окраине города, куда он ездил, пораженный любовью. Только ограда с башнями-вышками и была видна — и крыши каких-то строений за нею. Почему-то тайно от Поль он ходил на окраину, бродил (частные домишки, пятиэтажки) по обычной улице, выходящей в поле, будто бы слышал (вспоминал) грохот артиллерии, прерывистое дыхание подступающей войны, и в этом вое и скрежете тихий шелест, заупокойное исступленное лепетание: прощайте, братья и сестры, отомстите, не забудьте, будьте прокляты и да здравствует, Отче наш, иже еси на небесех — отдельный тоненький голосок звенел в лад с отмщением и проклятием… Вот-вот встанет солнце (или благословенная осенняя слякоть струится с небес), их выводят, все спешно и грубо, некогда, некогда, фашисты на подходе, а тут возись с собственными выродками, философ, конечно, спокоен (гордость и духовный аристократизм просвечивают в трактате… так то ж духовный, а в телесном предсмертии, да еще насильственном, сама кровь кричит), он все знал заранее и написал (предупредил) про «остаток». А если он шел в спокойном, неосознанном безумии, если за семь отпущенных лет было подарено забвение? Уже не узнать. А голоса звенели мстительно и смиренно — словно души умерших, не находя покоя, возвращаются, возвращаются на место преступления. Вся страна — место преступления, а ему говорят: не трогай их, займись делом.

— Да как же не трогать, мама? Забыть?

— Как можно? Но помнить — светло, слезно.

— Не выходит. Мы продолжаем и не очистились.

— И в кого ты такой уродился? — спросила мама с вечным недоумением перед загадкой онтологической.