Три дочери Евы

Утро того дня, когда ей предстояло отвечать на вопросы комитета по этике, Пери провела в Ботаническом саду, сразу за мостом Магдалены. Всякий раз, приходя сюда, она испытывала чувство полной гармонии с окружающим миром, словно возвращалась в заветный уголок, любимый с детства. Обычно она садилась на скамейку, сразу за которой росла шестифутовая метасеквойя, даже само название ее просто завораживало. Дерево, прежде известное лишь по ископаемым окаменелостям, совершенно случайно было найдено в какой-то далекой китайской долине. История ботанических открытий восхищала Пери, как волшебная сказка.

Подтянув колени к подбородку, она грелась под лучами ласкового солнца. Здесь, среди редких деревьев и растений, ее охватывал какой-то удивительный покой. Она прижала к щеке бумажный стаканчик с кофе, который принесла с собой. От него исходило тепло, как от прикосновения любящей руки.

В ушах ее звучал голос Ширин. Какого черта ты вечно чувствуешь себя несчастной, Мышка? Почему всегда ходишь с выражением мировой скорби на лице? Честное слово, можно подумать, тебе лет девяносто, не меньше. Когда ты наконец научишься радоваться жизни?

Азур, кстати, утверждал, что приблизиться к постижению «сущности Бога» человеку помогает не религия и не атеизм. Одиночество – вот единственный способ хоть что-то понять о Боге. Поэтому всем атеистам и поборникам религии неплохо бы удалиться в пустыню и там, в отшельничестве, предаться размышлениям. Пока человек находится среди себе подобных, он чаще общается с дьяволом, чем с Богом, заявлял Азур. Разумеется, это была шутка. Впрочем, когда дело касалось Азура, трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

Да, сегодня она засвидетельствует, что профессор не имеет никакого отношения к ее неудавшемуся самоубийству. Она обязана это сделать. Хотя, конечно, именно он – одна из причин ее тоски. Безответная любовь вряд ли способна прибавить человеку жизнерадостности. Но Азур не виноват, что она в него влюбилась. К тому же она ему благодарна. С его помощью в ее сознании открылись новые пласты, прежде неведомые ей самой. Он ожидал, нет, даже требовал, чтобы его ученики отбросили все стереотипы и предубеждения, навязанные взрастившей их средой и возникшие у них как следствие собственного жизненного опыта. Для нее и для многих других он стал не просто университетским профессором, а учителем в более глубоком смысле этого слова. Ему удалось стряхнуть с нее апатию, пробудить в ней жажду познания, заставить мыслить. К его семинарам она готовилась с бо́льшим рвением, чем к любым другим занятиям. Он научил ее чувствовать поэзию мудрости и мудрость поэзии. Ко всем своим студентам он относился одинаково, независимо от их взглядов и убеждений. Если профессор Азур и почитал что-либо как святыню, то только знание.

Она обожала смотреть, как предзакатные лучи солнца золотят его волосы, как вспыхивают его глаза, когда он говорит о какой-нибудь любимой книге или философе. Обожала его страсть к преподаванию, которая порой проявлялась даже сильней, чем его воля. Многие преподаватели из года в год не отступали от одной и той же учебной программы, а он импровизировал на каждом новом занятии. В его вселенной не было места рутине, там все было непредсказуемо и неожиданно. Не случайно он так любил повторять слова Честертона: «На вид жизнь чуть более логична и правильна, чем она есть, разумность ее очевидна, бессвязность скрыта; ее непредсказуемость ждет своего часа».

И все же влюбленность не сделала ее слепой; ее отталкивала его надменность, его невероятно раздутая гордость, высокомерие, сквозившее в каждом его слове. До чужих тревог ему не было дела; общаясь со студентами, он прежде всего стремился доказать свое превосходство над ними и не останавливался перед тем, чтобы ранить их чувства.